Карл Таубе, сын аптекаря, мечтал, как многие дети из провинции, о том счастливом дне, когда сквозь толстые стекла очков он бросит последний взгляд на свой город, покидая его, с высоты птичьего полета, как смотрят сквозь лупу на засушенных и бессмысленных желтых бабочек в гимназическом альбоме: с тоской и отвращением.
Осенью тысяча девятьсот двадцатого на будапештском Восточном вокзале он сел в первый класс скорого поезда Будапешт-Вена; как только поезд тронулся, юный Карло Таубе махнул еще раз своему отцу (который, как темное пятно, исчез вдали с шелковым платком в руке), затем быстро перенес свой кожаный саквояж в третий класс и сел вместе с поденщиками.
Два серьезных препятствия обнаруживаются на пути более тщательного изучения этого бурного периода в жизни Карла Таубе: нелегальное положение и многочисленные псевдонимы, которыми он в то время пользовался. Нам известно, что он посещал эмигрантские кафе, сотрудничал с Новским, общался не только с венгерской, но даже более того, с немецкой и русской эмиграцией, и что под именами Кароль Беатус и Кирилл Байц писал статьи в левых газетах. Один неполный и совершенно недостоверный список его трудов этого периода содержит около ста тридцати полемических материалов и статей, и здесь мы приводим только некоторые, которые можно было достаточно точно идентифицировать по известной ожесточенности стиля (что всего-навсего иное название классовой ненависти): Религиозный капитал; Красное солнце, или о некоторых принципах; Наследие Белы Куна; Белый и кровавый террор; Credo.
Его биограф и знакомый по тем эмигрантским дням д-р Томаш Унгвари приводит следующее описание Таубе: «Когда я в тысяча девятьсот двадцать первом познакомился с товарищем Байцем в венской редакции журнала Ма, где в то время главным редактором был склонный к колебаниям Лайош Кашак, меня удивила его, Байца, скромность и уравновешенность. Хотя я знал, что он автор Кровавого террора, Credo и других текстов, я никак не мог связать воинственность его стиля с тем спокойным и молчаливым человеком в очках с высокой диоптрией, производившим впечатление застенчивого и растерянного. И, удивительно, — продолжает Унгвари, — я чаще слышал, как он говорит о медицинских проблемах, а не о политике. Однажды он в лаборатории клиники, где работал, показал мне аккуратно расставленные емкости с эмбрионами в различных фазах развития; на каждой емкости была этикетка с именем кого-нибудь из убитых революционеров. Тогда он мне сказал, что эти свои эмбрионы однажды показывал Новскому, и того буквально стошнило. Этот спокойный молодой человек, который в свои двадцать два года производил впечатление зрелого мужчины, вскоре войдет в столкновение не только с полицией, которая с самого начала за ним ненавязчиво следила, но и со своими соратниками: он считал, что наши акции недостаточно эффективны, наши статьи слабые. После четырех лет, проведенных в Вене, разочарованный медленным созреванием революционных событий, он уехал в Берлин, где, как ему казалось, в настоящий момент находится ядро и сердце всех лучших эмигрантов из европейской темницы. С того момента и до тридцать четвертого года его след затерялся. Мне иногда казалось, что в какой-нибудь статье, написанной под псевдонимом, и, я думаю, что не ошибался, я узнаю фразу Таубе, в которой, «как будто был заложен детонатор» (как однажды сказал Лукач). Мне известно, что он был сотрудником Эрнста Тельмана вплоть до ареста последнего. А потом мы весной тридцать пятого читали его речь, произнесенную на международном форуме в Женеве, в которой он обнародовал все ужасы Дахау и еще раз предупредил мир об опасности: Призрак бродит по Европе, призрак фашизма. Слабаки, которые восхищались мощью новой Германии, ее загорелыми юношами и крепкими амазонками, проходящими парадом под звуки строгих германских маршей, на мгновение вздрогнули, услышав пророческие слова Таубе. Но только на мгновение: когда Таубе, в ответ на провокацию одного известного французского журналиста снял пиджак и смущенно, но решительно задрал рубаху на спине и показал незажившие следы тяжелых ран. Как только официальная нацистская пропаганда назвала выступление Таубе «коммунистической провокацией», они отринули свои сомнения: европейскому духу необходимы новые, сильные люди, а они являются из крови и огня. И этот же самый журналист, которого на мгновение смутили незажившие раны, в своей статье отбросил всяческие сомнения и дилеммы, с омерзением к собственной слабости и малокровию своей романской расы, «хнычущей от упоминания крови».