Однажды дождливым осенним днем тысяча девятьсот тридцать пятого года перейдя литовско-советскую границу, доктор Карл Таубе вновь становится Кириллом Байцем, возможно, желая раз и навсегда стереть следы нравственных и физических страданий, которыми был отмечен. В Москву он прибыл (по версии Унгвари) 15 сентября, а другой источник приводит несколько более позднюю дату: 5 октября. Два месяца Таубе, он же Байц, гулял по улицам Москвы, как околдованный, вопреки ледяным ливням и метелям, от которых запотевали толстые стекла его очков. Часто видели, как он под руку с женой вечерами бродит у кремлевских стен, вдохновленный чудом прожекторов, которые крупными красными буквами освещают ночную Москву революционными лозунгами. «Он хотел видеть все, видеть и осязать, не только из-за близорукости, но и затем, чтобы убедиться, что все это не сон», — пишет К.Ш. В гостинице «Люкс», где проживала вся элита европейского Коминтерна, и где ему выделили квартиру, он бывал мало, с прежними соратниками из Вены и Берлина общался как-то без воодушевления. За два месяца скитаний он узнал Москву лучше, чем какой-либо другой город в своей жизни; он знал все проспекты, все улицы, парки, общественные здания и памятники, троллейбусные и трамвайные линии; он знал все вывески магазинов и все лозунги; «…он учил русский, — пишет один его биограф, — на языке транспарантов и лозунгов, на том самом языке действия, к которому и сам чаще всего прибегал».
Однако в какой-то день он понял, не без удивления, что кроме застегнутых на все пуговицы официальных служащих Коминтерна, он не познакомился ни с одним русским человеком. Это внезапное открытие его поразило. С прогулки он вернулся простуженным и с высокой температурой.
По свидетельству уже упомянутого К.Ш., который провел около шести месяцев в Норильлаге вместе с Таубе, в тот день случилось следующее: в троллейбусе на Тверском бульваре рядом с Таубе сел какой-то человек, с которым тот хотел начать разговор; когда человек понял, что имеет дело с иностранцем, то быстро встал и пересел, пробормотав какое-то извинение. То, как он это сделал, потрясло Таубе, как удар током, и как какое-то внезапное и важное открытие. Он сошел на первой же остановке и бродил по городу до рассвета.
Целую неделю он не выходил из своей комнаты на четвертом этаже отеля «Люкс», где жена лечила его чаем и сиропом от кашля. Он вышел из этой болезни каким-то одряхлевшим и еще больше постаревшим, и энергично постучался в двери товарища Черномордикова, отвечавшего за персональные вопросы. «Товарищ Черномордиков, — сказал он ему своим дрожащим и хриплым голосом, — я свое пребывание в Москве не считаю курортом. Я хочу работать». — «Потерпите еще немного», — сказал ему загадочно Черномордиков.
Наименее известным периодом в жизни доктора Таубе может считаться, как это ни удивительно, время с момента его приезда в Москву до его ареста через год. Некоторые свидетельства указывают, что одно время он работал в профсоюзном интернационале, затем, по настоянию лично Белы Куна (уже и самого в немилости) стал журналистом, потом переводчиком и, в конце концов, преподавателем при венгерском отделении Коминтерна. Известно также, что в августе 1936 г. он побывал на Кавказе, куда сопровождал жену на лечение. Унгвари пишет, что речь шла о туберкулезе, а К.Ш. утверждает, что она лечилась «от нервов». Если мы согласимся с этими сведениями (а многие обстоятельства позволяют считать их достоверными), то они предуведомляют нас о тайных и неизвестных нам душевных страданиях, которые переживают в этот период супруги Таубе. Трудно сказать, дело в разочаровании или в предчувствии надвигающейся катастрофы. «Я уверен, — пишет К.Ш., - что для Байца все, что с ним происходило, не могло стать основанием для более фундаментальных выводов: он считал, как, впрочем, и все мы тогда, что дело всего лишь в небольшом недоразумении с ним лично, в недоразумении, которое не связано с главным и содержательным ходом истории, и поэтому, как таковое, несущественно».