Держа карты между обрубками пальцев левой руки (отныне и навсегда будет легко узнать известного уголовника, а в полицейских картотеках будет таинственно не хватать отпечатков указательного и среднего пальцев), Сегидуллин, голый до пояса, с заросшей грудью, на которой вытатуирован онанирующей самец обезьяны, смотрит налитыми кровью глазами на пахана Коршунидзе, обдумывая месть. На мгновение наступила гробовая тишина, сверху на шконках, среди уголовников, и внизу, среди тех, кто осужден за преступление, стократ более опасное — мысли. Болельщики задержали дыхание, не дышат, не отводят взгляда, не шелохнутся, а смотрят куда-то в пустоту, с окурком, прилепившимся к губе, и не смеешь его выплюнуть, не смеешь шевельнуть головой или губами, не смеешь коснуться волосатой груди, по которой ползет вошь. И внизу, среди полумертвых и истощенных лагерников, которые до сих пор перешептывались, настала тишина: что-то происходит, уголовник опасен, когда молчит, колесо судьбы остановилось, по кому-то мать заголосит. И это все, что они знают, все, что они могут знать, им, кроме этого жуткого языка тишины и брани, совершенно неизвестна зашифрованная речь уголовников, и тут им никак не помогут и те слова, значение которых им известно, потому что в бандитском жаргоне значения смещены, Бог значит Дьявол, а Дьявол значит Бог. Сегидуллин ждет, когда пахан откроет свои карты, его очередь. Круминьш и Гаджашвили, двое игроков, чьи имена также запомнила история преступного мира, отложили свои карты и теперь наблюдают, с приятным ощущением мандража, которое их охватывает, дуэль Обезьяны и Орла. (Сегидуллин — бывший пахан, место которого, пока он был на больничке, занял Коршунидзе по кличке Артист, для друзей Орел).
Внизу воцарилось беспокойство: тишина на уголовных шконках продолжалась слишком долго; все ожидают крика и брани. Однако дуэль идет между двумя паханами, бывшим и теперешним, и правила игры несколько иные: сначала слышится язык соперничества и вызова. «Наконец-то, — говорит Орел, — теперь ты, Обезьяна, хотя бы сможешь засовывать левую руку в карман». Прошло несколько секунд, и Сегидуллин, бывший пахан и известный убийца, ответил на страшное оскорбление: «Орел, об этом потом. Теперь ты покажи карты». Кто-то закашлялся, наверняка, один из двоих игроков, кто бы осмелился на такое безрассудство. «Левой или правой рукой, Обезьяна?» — спрашивает Коршунидзе. «Говорю тебе, Птица, покажи карты, можешь держать их хоть в клюве». Тогда вдруг на мгновение скрипнули шконки, потом тишина. И тут Коршунидзе грязно ругается, поминая матушку увечную, единственную святыню уголовную. Все поняли, и те, кто не понимал языка уголовников: пахан проиграл, по кому-то мать заголосит.
Никогда на самом деле не узнать, кто рассказал по секрету доктору Таубе, как закончилась знаменитая карточная партия, в которой его приговорили к смерти, и в которой трусливая Обезьяна, не без помощи удачи, поразила королевского Орла, пахана Коршунидзе. Наиболее вероятно предположение, что кто-то из уголовников-стукачей, в кошмарной дилемме, впасть ли в немилость властей или в немилость своих, в конце концов, в азартной игре с судьбой, где на кону была иллюзорная и обманчивая защита его сиюминутных хозяев, сообщил об этом деле лагерному начальству. Таубе, в какой-то мере пользовавшийся благосклонностью начальника лагеря, некоего Панова, известного своей жестокостью, отправился с первым конвоем на Колыму, за три тысячи километров к северо-востоку. Предположение, которое приводит Таращенко, мне кажется вполне приемлемым: Сегидуллин через своих «шестерок» сам сообщил Таубе; равно как мне представляется логичным и объяснение этого поступка Сегидуллина: Обезьяна хотел унизить Орла. Тот, от кого в тот день отвернулась удача, и кто взял на себя торжественное обязательство — ликвидировать Таубе, но за счет победителя — Сегидуллина — таким образом, не имеющего возможности исполнить свою святую клятву, будет еще долго носить позорное звание суки. А быть сукой — это значит быть презираемым всеми. Нечто недопустимое для бывшего пахана.