Свадебная церемония состоялась двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот девятнадцатого года на торпедном катере Спартак, ставшем на якорь в Кронштадтской бухте. Свидетельства немногочисленны и противоречивы. По одним источникам, Зинаида Михайловна, смертельно бледная, «бледностью, венчающей смерть и красоту» (Микулин), и скорее похожая на анархистку перед расстрелом, чем на музу революции, едва спасшуюся от смерти. Микулин говорит о белом свадебном венке в волосах Зинаиды, этом единственном знаке старых времен и обычаев, а Олимский в своих воспоминаниях — о белой марле, которая как свадебный венок обвивала раненую голову Майснер. Тот же Олимский, который в своих воспоминаниях оказался объективнее хваленого Микулина (этот вообще, так сказать, умалчивает о личности Новского), образ политического комиссара в этот интимный момент и сам описывает весьма схематично: «Красивый, со строгим взглядом, одетый по-монашески скромно и в этот торжественный момент, он походил скорее на молодого немецкого студента, вышедшего победителем из дуэли, чем на политического комиссара, только что вышедшего из горячего боя». В остальных деталях все более или менее сходятся. Судно (все-таки) было на скорую руку украшено сигнальными флажками и освещено лампочками, красными, зелеными, синими, красными. Экипаж, празднующий одновременно свадьбу и победу над смертью, появляется на палубе свежевыбритым и румяным, полностью вооруженным, как для смотра. Но каблограммы, извещавшие генеральный штаб о ходе операции и счастливом спасении, привлекли внимание офицеров Красного флота, прибывших в синих шинелях, под которые они надели белую летнюю форму. Торпедный катер их приветствовал свистком боцмана и возгласами экипажа. Запыхавшийся радиотелеграфист приносит на капитанский мостик, куда удалились молодожены, нешифрованные депеши с поздравлениями из всех советских портов от Астрахани до Энзели: «Да здравствуют молодожены. Да здравствует Красный флот. Ура храброму экипажу Спартака!» Ревком Кронштадта шлет в бронированном автомобиле девять ящиков французского шампанского, как говорят, днем раньше конфискованного у анархистов. Духовой оркестр кронштадтского морского гарнизона поднимается по подвижному трапу на палубу, играя марши. Из-за температуры примерно тридцать градусов ниже нуля по Цельсию инструменты звучат странно, надтреснутым звуком, как будто они сделаны изо льда. Вокруг мечутся моторные лодки и патрульные катера, приветствуя экипаж сигналами. Строгие тройки чекистов с обнаженными револьверами три раза поднимаются на палубу, требуя, чтобы празднование прекратили по соображениям безопасности; три раза они возвращают револьверы в кобуру после упоминания имени Новского и присоединяются к офицерскому хору, выкрикивающему «Горько! Горько!» Пустые бутылки из-под шампанского летают по палубе, как пушечная картечь калибра 25 мм. На рассвете, когда Солнце в зимней утренней дымке проглядывает заревом далекого пожара, один пьяный чекист приветствует рождение нового дня салютом из противовоздушного пулемета. Матросы лежат всюду по палубе, как мертвые, на кучах разбитого стекла, пустых бутылках, конфетти и в замерзших лужицах французского шампанского, розового, как кровь. (Читатель, надеюсь, узнаёт нескладную лирику Льва Микулина, ученика имажинистов).
Известно, что этот брак будет расторгнут спустя восемнадцать месяцев, и что Зинаида Михайловна во время нелегальной поездки в Европу становится спутницей советского дипломата А.Д. Карамазова. Что касается короткого брака с Новским, имеются некоторые свидетельства мучительных сцен ревности и страстных примирений. То, что Новский в приступе ревности хлестал Зинаиду Михайловну нагайкой, может быть точно так же плодом воображения другого ревнивца — Микулина. В автобиографической книге Волна за волной Майснер проходится по своим интимным воспоминаниям так, как будто пишет их по воде: нагайка здесь появляется только в своем историческом и метафорическом контексте, как кнут, который немилосердно хлещет по лицу русский народ.