Стихотворения, датированные 1918 и 1919 годами, не дают нам никакой возможности определить место их написания: в них всё еще происходит в космополитических пространствах души, у которой нет своей точной карты. В тысяча девятьсот двадцать первом мы обнаруживаем его в Петрограде, в мрачной роскоши прежней виллы Елисеевых, на том «Корабле Дураков», где, как пишет Ольга Форш, собралась голодающая поэтическая братия, без источников дохода и внятной ориентации. По свидетельству Маковского, у этих птичек божьих живыми оставались только сумасшедшие глаза, излучавшие безумие. Они изо всех сил старались выглядеть живыми, говорит он, хотя невозможно было избежать впечатления, что находишься среди призраков, вопреки яркой помаде на губах женщин. Снаружи бесновалась буря, вызванная магнитными полюсами революции-контрреволюции; ценой безумной храбрости большевиков Бухара пала и вновь оказалась в их руках; восстание кронштадтских моряков утопили в крови; рядом с вымершими поселениями бродили человеческие развалины, обессилевшие женщины с гангренозными ногами и дети с раздутыми животами; когда были съедены отощавшие лошади, собаки, кошки, крысы, варварский каннибализм вышел на уровень обыденного права. «С кем мы, Серапионовы братья?» — восклицает Лев Лунц. «Мы за старцем Серапионом!» Крученых, если его спросить, то он за заумь: «Заумь пробуждает и придает свободный полет творческой фантазии, но не оскорбляет ничем конкретным». «Мы предоставляем нашим товарищам, поэтам, полную свободу в выборе творческого метода, но при условии…», — добавляют из группы «Кузница». (Принято единогласно с одним воздержавшимся от голосования).
На фотографии того периода Дармолатов пока еще выглядит как петроградский щеголь с пластроном и галстуком-бабочкой. Ввалившиеся щеки, «глаза, смотрящие на развалины Рима», с острым подбородком, разделенным ямкой, похожей на шрам, со стиснутыми губами, — его лицо не выдает ничего и похоже на каменную маску. Есть надежные свидетельства, что молодой Дармолатов в то время уже склонился к космополитической программе акмеистов, к той «тоске по европейской культуре», благодаря влиянию другого поэта, Мандельштама; «они в равной степени ценили Рим, Анненского и Гумилева, и с одинаково истерической жадностью поедали сласти».
Однажды душным августовским вечером того же двадцать первого года уже упомянутая Ольга Форш назвала оргию на вилле Елисеевых с типичным для женщин преувеличением «пиром во время чумы». Дежурным блюдом в те годы была соленая рыба, к которой наливали кошмарную водку-самогон, приготовленную по каким-то алхимическим рецептам из спирта, березовой коры и перца. «Кассандра» (Анна Андреевна Ахматова) в тот вечер поведала об одном из своих пророческих предчувствий, и из состояния восторга вдруг впала в болезненную депрессию, граничившую с галлюцинациями. Кто принес весть о казни, которой подвергся «мастер» (Гумилев), неизвестно. С некоторой достоверностью можно говорить только о том, что это известие пронеслось как маленькая, локальная магнитная буря над всеми антагонистическими группами, разделенными ясными идеологическими и эстетическими программами. Дармолатов, со стаканом в руке, пьяно оскальзываясь, вышел из-за стола Кассандры и рухнул в облезлое кресло покойного Елисеева, зиявшее пустотой рядом с пролетарским писателем Дорогойченко.
В июле тысяча девятьсот тридцатого он находится в сухумском доме отдыха, где работает над переводами, которые ему по протекции Бориса Давидовича Новского поручил журнал Красная Новь. У истоков знакомства с упомянутым Новским была одна давняя берлинская встреча, в каком-то кабаке поблизости от Тиргартена, когда молодой Дармолатов с восхищением, изумлением и страхом слушал смелые предсказания Твердохлебова, будущего комиссара Революционного комитета флота, дипломата, представителя Народного комиссариата связи и коммуникаций — Б.Д. Новского. (Новский, говорят, в относительно вегетарианские времена был у него «связным»; это слово объясняет сложную связь, которая существовала между поэтами и властью, что позволяло на основании личных симпатий и сентиментальных долгов юности смягчать суровость революционной линии; связь, во многом запутанную и полную опасностей: если могущественный покровитель впадал в немилость, то вслед за ним по смертельной наклонной плоскости скатывались все подопечные, сметаемые лавиной, вызванной воплем страдальца).