Сон не заставил себя долго ждать. А вместе со сном пришло воспоминание...
"...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно воздух был чужой стихией для священника — так дышит рыба, вынутая из воды... «Благословите меня, святой отец, ибо я много грешил...» — Лайам удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к нему при словах раскаяния. Он перечислял свои «преступления» святому отцу, улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или возмущения оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед человеком, которого не любил, и даже более того — не уважал... «Я лгал, отче, я воровал...» — Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала в ответ, принимая признание в очередном прегрешении — очевидно, духовник слышал такие вещи не в первый раз... «Я „баловался“ со своим телом, отче... (мальчиков приучили говорить более скромное „баловался“ вместо „наслаждался“) и говорил непристойные вещи про Господа Бога...» — Голова священника дернулась и застыла в самом начале кивка, а дыхание участилось... Лайам улыбнулся еще шире... «Я спросил Бога, почему Он... несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын неизвестного отца...» — голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на себе горящий взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. «Почему Он забрал моего отца у матери и у меня». — Теперь улыбка «кающегося» грешника стала похожа на хищный оскал; он глядел неподвижными и, казалось, незрячими глазами прямо перед собой.
— Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...
«И почему Он... почему Он сделал мою мать...» — глаза мальчика застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, — «Он допустил, чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за которых она вынуждена была уйти...»
— Лайам, — послышался голос священника, звучавший теперь несколько иначе — ласково, вкрадчиво...
«Почему...» — Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами в переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая все мышцы, словно он хотел выломать эту преграду между собой и святою Правдой... Тень за решеткой шевельнулась, и свет заменил темный контур массивной фигуры — исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика... Лайам оттолкнул ее от себя и кинулся в темный угол кабинки. Уткнувшись головой в колени, дрожа и всхлипывая, он рыдал, не в силах сдержать свои слезы... Священник, грузный, дородный мужчина, чей темный силуэт вырисовывался на фоне открытой двери, нагнулся к нему, раскрыв объятия..."
...Стук в дверь.
Глаза Холлорана мгновенно открылись; он пробуждался не так, как просыпаются избалованные, изнеженные всеми удобствами цивилизации люди — его мозг работал ясно и четко, мышцы работали безотказно. Сон остался в памяти только как далекий образ, как воспоминание, тотчас же готовое исчезнуть, уступив место более насущным делам. Он встал с постели; его движения, несмотря на всю их быстроту, оставались плавными и мягкими, как у сильного хищного зверя. Прежде чем стук в дверь повторился, Холлоран успел подойти к двери, засунув пистолет в кобуру. Он приоткрыл дверь, автоматически чуть отступив назад и придерживая створку ногой, чтобы тот, кто стоит в коридоре, не смог распахнуть ее во всю ширь и ворваться в комнату.
За порогом стояла Кора.
Глава 18 Страшный обряд
Вокруг него стояли свечи. Много толстых черных свечей. Они едва освещали комнату, хотя его тощее обнаженное тело было единственным светлым пятном во мраке этой комнаты, в самом центре круга свечей, льющих свое мерцающее мягкое сиянье. Двое смуглокожих мужчин умащивали его кожу; их движения делались все быстрее и жестче по мере того как кожа становилась скользкой и мягкой.
А из дальнего конца комнаты на него смотрели чьи-то глаза — темные, немигающие, они глядели, не отрываясь ни на секунду.
Парнишка застонал, слегка приподняв голову и пытаясь отвернуться; казалось, это стоило ему больших усилий — все его движения были вялыми, члены отказывались повиноваться. Проклятая жидкость, впрыснутая в вену, была виной головокружения и дурноты, последовавшей за слабым стоном и трепыханьем жертвы — эти люди сделали его покорным... Они держали его без сознания почти все время. Но иногда... Иногда арабам было приятно послушать его вопли и крики.