Ни один звук не вырвется за стены этой комнаты, говорили они ему, ухмыляясь. Здесь проводятся тайные религиозные обряды, и сама земля поддерживает эти своды. Кричи, кричи громче, твердили они. Визжи, чтобы мы могли насладиться твоим страхом и твоими криками, говорили они, втыкая иглы в его живую, трепещущую плоть. Мы хотим видеть твои слезы, пели их тихие, почти сладострастные голоса над ухом в то время, как острия вонзались в его половые органы.
Они удалили все волосы с его тела, выдернув даже ресницы, очистив от волосков даже его ноздри, и теперь его нагое тело тускло поблескивало в мягком рассеянном свете. И он чувствовал, как руки и ноги наливаются тяжестью; он не мог пошевелиться до тех пор, пока слабость не проходила и его мышцы не обретали способность сокращаться, а вместе с этим приходила боль. Тогда он корчился и кричал так, что, казалось, стены должны были отзываться эхом на его звериный вой. Иногда — возможно, под действием какого-то наркотика — боль становилась острой, почти невыносимой.
Когда им надоело слушать его брань и жалобы, они подрезали ему язык, подвесив после этого его бесчувственное тело так, чтобы он не захлебнулся собственной кровью. Они прижгли рану какой-то жидкостью, причиняющей больше мучений, чем острое лезвие, резавшее живое тело. Они передразнивали его нечленораздельную речь, по очереди насилуя юношу; действуя на редкость энергично и грубо, они повредили ему прямую кишку; только кровь, смешавшаяся с испражнениями несчастной жертвы, остановила увлеченных варварским наслаждением палачей.
Парнишка попробовал пошевелиться, но затекшие члены не повиновались ему — они были крепко связаны. Он лежал навзничь на широкой ровной поверхности, прикованный к ней, словно Прометей к своей скале; тощее тело вытянулось, и на нем были видны многочисленные раны — в некоторых из них все еще торчали иголки. Тонкие струйки засохшей крови испещряли кожу. Каждая клеточка его истерзанной плоти претерпела адскую муку, и не будь его чувства притуплены дозой морфия, он давно умер бы от болевого шока — сердце едва ли вынесло бы такую нагрузку. В то время как его затуманенный рассудок отчаянно боролся с наплывающей жаркой и душной тьмой, его чувства все глубже погружались в этот темный омут. Инстинкт подсказывал ему, что, приди он в сознание хотя бы на несколько минут, он тут же сошел бы с ума.
Низкие язычки пламени дрогнули под легким сквозняком. Он поднял голову с холодной плиты — это вялое движение отняло у него последние силы — и оглядел свое нагое тело. Острые иглы, торчащие из его груди, показались одурманенному наркотиком юноше покосившимися металлическими столбами на широком занесенном снегом поле. Почему все так качается перед глазами (его грудь вздымалась и опускалась, когда он дышал) — может быть, это оттого, что у него кружится голова?.. Свет, хлынувший с потолка ярким потоком, рассеял его миражи. Он попытался удержать голову приподнятой, но она, казалось, была налита свинцом. Не в силах бороться с одолевающей его слабостью, он уронил голову на твердый камень — она упала на плиту с глухим стуком. В проходе напротив его каменного ложа показались фигуры людей — они стояли тесной группой на верхних ступеньках лестницы, ведущей в комнату; издалека казалось, что их тела сплетены между собой. Испуганный парнишка громко застонал.
Он попытался крикнуть — может быть, позвать на помощь, — услыхав шаги спускающихся по ступенькам людей, но из его глотки вырвался лишь нечленораздельный вопль, перешедший в плач, когда он наконец разглядел тех, кто приближался к нему.
Лица двоих арабов застыли в знакомой усмешке. Но сейчас между двумя его мучителями стоял, почтительно поддерживаемый ими под руки, низенький человечек, чье лицо, безобразное лицо старика, несло на себе печать всех существующих в мире пороков. Оно было настолько отталкивающим, что юноша попытался отвернуться, но на это у него не хватило сил. Чувствуя под своей щекой твердую прохладную поверхность плиты, он помимо воли был вынужден лежать и смотреть на этого маленького человечка с морщинистой кожей и на двух его спутников. Черноволосый низкорослый мужчина, чья увядшая кожа шелушилась и во многих местах была покрыта подсохшей коркой — очевидно, вследствие неведомой болезни — смотрел на распростертого перед ним мученика не отводя огромных черных глаз, словно зрелище человеческих страданий доставляло ему удовольствие. Иссохшие, попорченные болезнью черты скривились в отвратительной, жестокой гримасе; если бы он не облизывал свои потрескавшиеся губы, его лицо можно было бы принять за страшную маску. Протянув дрожащую руку со скрюченным, оттопыренным указательным пальцем, он провел желтоватым ногтем по голому животу юноши — острый край ногтя оставил на коже неглубокую красную царапину.