Офицер СС снабдил Януша и троих его помощников щипцами и притупленными на концах ножами: их задачей было выдергивать изо ртов убитых золотые зубы и срезать с пальцев драгоценные кольца, которые у них не успели отобрать при первом досмотре.
Януш не испытывал ни страха, ни стыда, выполняя эту работу. Он давно уже научился заглушать в себе малейшие укоры совести, а лагерное заключение настолько изуродовало его душу, что он не испытывал шока при виде многих сотен окровавленных, изуродованных людей. Ловко и деловито он скользил меж поверженных тел, словно перед ним лежали не люди, а только что заколотая домашняя скотина. Свежее мясо. Вот чем было для него это беспорядочное нагромождение рук и ног, торчащих из общей кучи человеческих тел. Белые туши. Среди них попадалась еще розовевшая живая плоть. Что же напоминал ему этот цвет? Ах, конечно, он вспомнил: того маленького поросенка...
Никто не видел, как он вытащил из общей кучи тел пухлую руку женщины — массивное золотое кольцо сидело на пальце так плотно, что его край врезался в кожу. Гестапо проявило милосердие: палачи не стали срезать драгоценность у нее с руки, пока она была жива. Он долго пилил палец ножом, и наконец ему удалось перерезать сухожилия. Никто не обращал на его возню ни малейшего внимания. Он стащил кольцо с окровавленного, изувеченного пальца. Затем впился зубами в мясо, лохмотьями свисавшее с тонкой белой кости. Немного подержав его во рту, чтобы высосать кровь, он едва не проглотил чуть сладковатый на вкус кусок. Глаза женщины открылись. Она глядела прямо на него, и он сделал резкое движение, словно хотел спрятать ее отрезанный палец за спину. Кусок застрял у него в горле. Взор женщины помутился — жизнь покидала ее обескровленное, истерзанное пулями тело. Он сделал над собой усилие и проглотил кусочек человеческой плоти. И оторвал зубами еще кусок. И еще, и еще.
Это стало как бы поворотным этапом в его судьбе, началом его выживания в лагерных условиях. Он не испытывал ни стыда, ни удовольствия. Он просто нашел неожиданную поддержку там, где до сих пор ее никто не додумался искать. Теперь он мог есть свежее мясо — небольших кусков, проглоченных им, пока никто не видел, хватало, чтобы поддержать силы в его истощенном теле. Это помогало ему кое-как влачить свое существование, не опасаясь голодной смерти.
Он долго болел после того, как в первый раз наелся сырого мяса — его желудок не привык к обильной и сочной пище. Ему повезло — он быстро оправился, а слабость, которую он чувствовал после рези в животе и сильного поноса, не смогла повредить новой кровавой трапезе. Януш словно второй раз родился на свет; теперь он выделялся среди остальных заключенных — мрачных, унылых людей, едва волочивших ноги и нередко падавших в обморок от истощения на утренней поверке, — своим бодрым видом: ему хотелось выжить, как никогда раньше. Впоследствии он стал более осторожным и тщательно следил за тем, чтобы никто не заметил, как он вырезает из сваленных в кучу мертвых тел небольшие куски мяса, пряча их под одеждой. Он съедал их поздно ночью, лежа на койке в бараке, натянув на голову тонкое одеяло. Того количества кровавого мяса, которое он съедал, хватало, чтобы немного поддержать нуждающийся в белках организм, но было явно недостаточно для того, чтобы его исхудавшая, иссохшая фигура могла чуть-чуть поправиться — в этом было счастье Януша, ибо малейшие перемены к лучшему оказались бы слишком заметными, выделив его из толпы ходячих скелетов концлагеря Майданек. Но сил у Палузинского заметно прибавилось, и появилось стремление если не вырваться из окружающего его ада, то хотя бы выжить вопреки всем, кто так или иначе старается расправиться с ним. Судьба была благосклонна к нему в течение нескольких месяцев, предоставив ему возможность втайне совершать свои кровавые трапезы стервятника, но потом его неожиданно убрали из похоронной команды. Видимо, самим немцам уже надоела его постоянная услужливая готовность ползать в общих могилах среди трупов, а может быть, охранники решили, что он слишком выделяется из общей массы заключенных, а потому становится опасен. Причина отказа от его услуг так и осталась неразъясненной, но больше его уже не брали в бригаду могильщиков. Лишившись регулярного кровавого ужина, Палузинский чувствовал, как тают его силы, как с каждым днем ухудшается самочувствие.
Теперь он ничем не отличался от остальных живых трупов, в которые превращались узники Майданека: то же отсутствующее выражение на лице с заострившимися чертами, та же шаркающая походка. Но хуже всего было то, что его начал мучить сильный кашель. Закрывая рот рукой, он старался не глядеть на кровавые пятна, остававшиеся на ладони после очередного приступа, вконец обессиливающего его. А потом он свалился в горячке. В конце концов его перенесли в барак, где лежали умирающие, оставленные без пищи, без присмотра и самой элементарной помощи и заботы; их ужасный конец ускорялся таким жестоким, варварским способом.
Он не помнил, сколько пролежал здесь — сутки, месяцы или, может быть, часы. То теряя сознание, то снова приходя в себя, он потерял счет времени. Но что-то не давало угаснуть слабому огоньку жизни, едва тлеющему в его истощенном теле. И что-то настойчиво привлекало к себе его внимание в те краткие промежутки, когда он лежал, глядя в потолок неподвижным, отрешенным взором человека, находящегося между жизнью и смертью. Это был запах. Знакомый. Из прошлого. Он облизывал сухим языком потрескавшиеся губы, безуспешно пытаясь хоть немного смочить их. Согнув колени и скорчившись на полу, он пытался облегчить боль, когда голод вызвал в желудке очередной мучительный спазм. Наконец боль прошла; но ему показалось, что вместе с ней из тела ушли последние силы. Этот слабый, едва уловимый запах — откуда он доносится?.. Чем здесь пахнет?.. Запах был очень знакомым, вызывающим прилив воспоминаний, и он мысленно перенесся на много лет назад.
Он снова был мальчиком, стоящим в просторной комнате деревенского дома Палузинских, глядя на закрытую дверь. «Мамуся» и «татуш» заперлись в спальне. Они всегда так делали, когда днем занимались друг с другом тем, на что ему не разрешалось смотреть; иногда по ночам, когда они думали, что сын уже уснул, с их постели до него доносились звуки — смех, а потом стоны, словно им было больно. Однажды родители настолько увлеклись своей забавой, что не заметили, как мальчик тихо встал со своей кроватки и жадно смотрел на них... ему не понравилось то, что он увидел, но почему-то захотелось быть с ними в эту минуту... захотелось быть третьим в их странной игре... но он знал, что это невозможно, что ему запрещено даже говорить об этом... Ноздри защекотал слабый запах. Мальчик обернулся и посмотрел на стол, где лежало темно-красное мясо. Вытекшая кровь смочила крышку стола. Он подошел ближе.
Януш узнал этот легкий душок — так пахла сырая печень.
Скорее всего, он ошибся. Такого просто не могло быть. Он уже очнулся от своей грезы, сознавая, что лежит в бараке для умирающих. Дом, стол в комнате, окровавленное мясо на гладкой деревянной поверхности — все исчезло, растаяло в воздухе, словно дым. Запах остался. Где-то здесь, поблизости, в бараке, лежала сырая печень. Его сухие, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, и тут же на них выступили капли крови.
Он отчетливо слышал слабые стоны — теперь они раздавались вокруг него, а не доносились из-за запертой двери. И еще он чувствовал запах.
Он сделал над собой усилие, чтобы повернуть голову налево, и в предрассветной мгле разглядел бесформенный комок — то ли сверток, то ли скомканную тряпку, — лежавший рядом с ним. Когда странный предмет чуть шевельнулся, Януш понял, что в тусклом свете утренней зари, пробивающемся сквозь окна и щели в стенах барака, он принял скорчившегося на полу человека за кучу рваного тряпья. И запах сырого мяса, этот дурманящий, аппетитный запах, исходил от его тела. Януш протянул к незнакомцу дрожащую руку.
Этот человек не спал, но едва ли ясно сознавал, где он находится и что с ним происходит. Он умирал, и предсмертный покой, разлившийся по его истерзанным членам, был приятен несчастному страдальцу. Боль покинула его, боль ушла так далеко, что он уже вряд ли мог ее почувствовать. Он погружался все глубже во мрак и тишину, а в конце этого путешествия его ждал полный, вечный покой. Но что-то тревожило его, мешая полностью отдаться приятной истоме. Что-то коснулось его живота, и боль опять вернулась в его обессилевшее тело. Он попытался крикнуть, чтобы прогнать ее прочь, но с его уст слетел только слабый хриплый стон, за которым последовала короткая предсмертная судорога. Что-то жесткое, твердое зажало его рот и нос так, что он не мог дышать. Его тело напряглось и затрепетало сильнее, когда он почувствовал, как чьи-то зубы впиваются в его живот. Но боль становилась все слабее — чувства покидали измученную плоть, и это было так приятно, так хорошо...