Затем явился Пётр в Сенат, и снова — кубки с превосходным венгерским, и снова — тосты и поздравления, уже до трёх часов ночи... Так было положено начало — как праздновать великой империи великие свои победы...
Отлиты и розданы, пожалованы были особливые золотые медали...
Пруссия и Голландия тотчас признали Петра — императором и государство его — империей. В Вене Карл VI решил поразмыслить. В Париже Филипп Орлеанский объявил послу Долгорукову:
— Дело, видите ли, необычайной важности, и решение подобного важнейшего дела (то есть признание России в качестве империи) от меня не зависит...
Польша изъявила согласие, но только чтобы спорные с Россией земли навсегда — письменным распоряжением — закреплены были бы за Польшею, что, конечно, никак не являлось возможным...
Так, помялись, пожались и в конце концов признали Всероссийскую империю: Шведское королевство — в 1723 году, Османская империя — соперницу свою! — в 1739-м, Англия и Австрия — в 1742-м, Франция и Испания — в 1754-м, и Польша — наконец! — в 1764 году — признала, признала и даже «вошла в состав»...
Датское же королевство охотно согласилось признать Россию империей, а Петра~соответственно — императором, с некоторыми небольшими условиями, а именно: гарантировать, что Дании будет принадлежать Шлезвигская земля (то есть Россия никак не будет содействовать герцогу Голштинскому в возвращении ему Шлезвига), или хотя бы, если уж Россия не может дать обещания никак не содействовать, тогда хотя бы пусть герцог Голштинский удалится из России — так всё же спокойнее...
Какое будет решение государя относительно герцога Голштинского, никто не знал. Строили предположения. И то, что Пётр посадил герцога по правую руку, и то, что герцог ехал за санями цесаревны, — всё это могло быть важно, означать что-то важное... Могло? Или уже означало на деле? «Птенцы гнезда» самодержца-демократа редко дорастали до риска прямых вопросов и любую свободу прежде всего обращали в эту возможность пополнить воровством собственные карманы — а иначе как...
Но относительно молодого Карла-Фридриха, герцога Голштинского, заблуждаться могла разве что девочка Анна Петровна. Остальные не приписывали ему ни ума, ни ловкости дипломатической, ни маломальской широты помыслов — так, один из паяцев маскарадной шумихи и суеты, один из тех, что величие Петра окружают шутовскими интермедиями…
Однако сам герцог собою не был недоволен. Он очень был обыкновенный мальчик, он понимал свои права так, как он их понимал, он был герцог Шлезвиг-Гольштайн-Готторпский, и всё это должно было ему принадлежать. И было делом его чести, всей его жизни — чтобы он был герцог Шлезвиг-Гольштайн-Готторпский и всё, что его, принадлежало бы ему. А Пётр, конечно, был велик, но мальчик даже и обдумывать не собирался это странное величие и в глубине души (очень в глубине) полагал своего возможного тестя даже «пагг» — то есть этаким шутом, если не вовсе в чём-то... дураком... Пётр мог помочь герцогу воротить Шлезвиг. И герцог понимал: нужно, чтобы Пётр захотел ему помочь. Но такого ума, чтобы понимать, что Шлезвиг — спорная территория и что у Петра должны быть некие политические интересы, чтобы помогать ему, такого ума, нет, не было у герцога. Он был один из бесчисленного множества тех, коим необходима твёрдая истина: чётко — -во всех вопросах — белое и чёрное. И потому вовсе для герцога не был Шлезвиг спорной землёй, а был его, Карла-Фридриха, владением, и Дания была несправедливым захватчиком. И надо было, чтобы Пётр помог... В хитросплетении политических интересов герцог разобраться не мог, да и не пытался особенно. Разобрался он только в том, что Пётр имеет двух дочерей-невест. И ведь нельзя отказать в помощи зятю! Впрочем, в Дании тоже так думали и потому очень хотели настоять на удалении герцога из России — от греха подальше и с глаз долой — из сердца, как говорится...
Пётр любил своих детей, ласкал, развлекал и звал на лад шутейный «потрошонками». Не любил он, когда его трудам мешали. Например, сын мешал... А Пётр хотел, чтобы сын был похож на него самого и был бы его продолжением. И Пётр этого требовал и дёргал сына этого и тряс за шиворот, покамест душу и не вытряс!.. Потому что сын Алексей не был похож, и не был, и не был. И, пожалуй, только в этой своей непохожести на отца и был виновен перед отцом... Но от дочерей Пётр никакой такой похожести и буйного участия в делах государства не требовал и потому являлся чудесным, добрым и весёлым отцом... Хотя... Пётр не одобрил (естественно!) претензий образованной сестрицы Софьи на управление государством и (соответственно!) обозвал её «зазорным лицом», то есть, можно сказать, позорной личностью на русском престоле. Однако, непрестанно понуждая женщин и девиц (и прежде всего — собственных дочерей) мыслить, участвовать в общественной жизни и учиться наукам, Пётр как бы готовил некое «коллективное бессознательное сознание» к тому, что на престоле возможен не только царь-мужчина, но и царица-женщина или даже девица... И — торопясь, торопясь, торопясь и не находя своим замыслам полного понимания, Пётр, конечно, не предусмотрел такой элементарной вероятности, что эта самая возможная царица (женщина-девица) явится, например, и вовсе необразованной, и мыслящей, например, всё больше о своём собственном благе... Но в пышноволосых головках девочек — Петровых дочерей — смутные мысли о престоле прояснялись всё более и более с каждым годом возрастания...