— Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить, Однако же, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею греческою. Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который нам Бог перед очьми кладёт, как внутрь, так и вне, отчего облегчён будет народ.
Этот имперский манифест, оказалось, можно было произносить и не так уж сильно изменяя стиль и словеса, и можно было произносить на протяжении почти половины тысячелетия, завершая (а то и начиная) каждую имперскую войну. Государство должно было быть великим, народ — бедным, несвободным, униженным и гордым. Впрочем, это одна из самых действенных моделей великого государства...
Сенаторы поблагодарили государя, отныне императора империи Всероссийской. Певчие пропели: «Тебя Бога хвалим». Стефан Яворский, рязанский митрополит, совершил благодарственное молебствие с коленопреклонением. Снова салютовали пальбой. Зазвучала музыка. Из собора император направился в Сенат, где уже были приготовлены пиршественные столы ни много ни мало на тысячу персон. Широким шагом Пётр Великий шёл через площадь. Восторженная толпа раздавалась перед ним. Люди хватали и целовали его руки и полы кафтана.
В помещении Сената стены обиты были нарочно для случая цветным сукном. Дамы в богатейших нарядах поздравляли императора, исполняя церемонный поклон, по-русски всё ещё именовавшийся «приседанием хвоста». Князь Меншиков и граф Апраксин объявили о наградах и производствах в новые чины и звания уполномоченным на мирном конгрессе и другим лицам. Сорок восемь столов было накрыто в залах, и не осталось за сими столами ни одного свободного места. Но государь и государыня по старинному обычаю русской знати кушали розно. Государь — в большой аудиенц-зале, императрица — в соседнем покое. Обок с императрицей, облачённой в красное платье, шитое серебром, и драгоценный головной убор, сидели юные дочери, цесаревны Анна и Елизавет, белые их платья шиты были золотом и серебром, искусно убранные волосы унизаны драгоценными каменьями. Императрице прислуживали два камер-юнкера, третий стоял перед столом и разрезывал кушанья. Однако цесаревны не были балованы излишним услуживанием, за их стульями помещались лишь их воспитательницы-француженки.
Между тем в аудиенц-зале Пётр занял место во главе стола большого. Все довольно знали обычай государев держаться даже в самые торжественные минуты безо всяких церемоний. И никто не подивился, когда император дружеским взмахом руки повелел князю Меншикову сесть по левую сторону. Александр Меншиков, которого государь зовёт «своим сердцем», — по левую, сердечную сторону... Приближённых занимало, кого пригласит император сесть справа... И когда Пётр подозвал юного герцога Голштинского, сделались вокруг многозначительные переглядывания, кивания и гримасы... Но молодой человек ничего не замечал и поспешно и радостно сел рядом с государем. Пётр приказал попросту садиться и остальным мужчинам. Дамы кушали вместе с императрицей. Ныне за мужскими столами уже не осталось бояр старого времени, помнивших пиры Алексея Михайловича, когда случались лютые драки «из-за места», ведь ближе к царю имели право сидеть самые знатные; и вот и сцеплялись насмерть какие-нибудь двое, решавшие таким образом — кто знатнее... Ныне же все — вельможи, послы иностранных государств — разместились как пришлось... Время было — корабельное, когда выходит в море корабль и оснастка идёт на ходу и ветер задувает попутный; и чудится, будто море — безбрежно, а путь — вечно славен и бесконечен, и почти что царство справедливой Фортуны настало — все получают по заслугам своим, по уму и талантам... И только позже выясняется, что ветер утих, море мало, путь — едва ли не в тупик, царство справедливости не настанет никогда... И тоска, и полный штиль... Но не ныне...
Ныне — литавры и трубы. И государь провозглашает первый тост — в честь заключённого мира. Но для него и праздник — не праздник, а труд, работа по приобщению к принятым в Европе нравам и обычаям. Оттого когда, не докончив кушанья, удаляется он на свою яхту — отдохнуть, соснуть маленько, то всем приказывает обед довершить и не разъезжаться без его повеления.
Но на сей раз государь отдыхает долгонько. И об этом шепчутся, переговариваются. Стареет, хворает Пётр, а в молодости-то был — и вовсе не ведали, когда почивать изволит...