К полудню жара стала невыносимой. Мираж выстроил над долиной целый городок, а перед ним разлил широкое озеро. Приглядевшись, можно было различить снующих по водной глади уток и лебедей, окружающие озеро заросли камыша и рощи. Все выглядит таким настоящим. Кажется даже, будто в сухом раскаленном воздухе, напоенном резковатым запахом дикого лука и ароматом травы бударганы, разносится сладковатый привкус влаги.
Посреди долины, на пригорке, сидит высокая, лет сорока женщина. Полой дэла она утирает пот с широкого рябого лица. Рядом с нею сидит и обдирает кору с прутика карликовой караганы ее сын — смуглый и жилистый десятилетний мальчишка в стареньком тэрлике.
Далеко на севере синеют контуры гигантского хребта, и, хотя его предгорья кажутся намного ближе, добраться до них женщине с ребенком пешком, с юртой за плечами потруднее, чем погонщикам из каравана китайского купца довести своих сытых верблюдов до перевала Жанжхуу. В широкой, раскинувшейся до самого горизонта долине тихо: ни людей, ни животных, только надоедливый треск ползающей по кустам караганы саранчи да стрекот кобылок.
Женщина — ее зовут Гэрэл — молча всматривается в даль.
— Говорят, судьба иногда снисходит и к самым несчастным. Может быть, там, за этой пустыней, найдется для нас крупица счастья? — вздыхает она. — Сбегай, сынок, принеси еще один тюк, пока я арул достану, — кивает она на оставленный в отдалении груз.
Батбаяр недовольно сопит.
— Принесу один тюк, а второй все равно там останется, и снова идти придется. Давай вместе сходим, — бурчит он, отворачивая от матери лицо.
— Сходи, сыночек, сходи, а мама пока чаю вскипятит. Как вернешься, соорудим навес, отдохнем немного в тени, — упрашивает Гэрэл.
Батбаяр нехотя поднимается и, то и дело оглядываясь, отправляется за поклажей.
— Умница мой, ты, конечно, устал. Песок-то как раскалился!.. Ножки-то, наверное, еле терпят, — бормочет Гэрэл, провожая сына ласковым взглядом. Она с трудом встает и принимается собирать хворост в подол дэла.
Вдова, крепостная Гомбо бэйсэ, в страшный дзуд года мыши Гэрэл лишилась своего скота и, прибившись к княжескому двору, два года батрачила не за страх, а за совесть: только бы не выгнали, не дали умереть с голоду. Однако заработала она лишь прозвище «мерзавки с поганым языком». Откочевывая на новое место, хозяева бросили ее на старой стоянке. Надо было думать о том, как прокормиться дальше, и вот, связав в шесть тюков юрту, они с сыном отправились через Богдскую долину.
Гэрэл сложила из трех булыжников очаг, бросила туда собранный хворост. Два-три удара кремня о кресало — и затлел кусок кизяка, а еще через две минуты в степи весело потрескивал костерок. Она налила в закопченный кувшин воды и поставила его на огонь. Развязала один из тюков, достала два тонких, толщиною в палец борцока, бросила их в закипающую воду и поспешила навстречу Батбаяру. Согнувшись под связкой жердей и деревянных решеток, обернутых в рваный войлок, мальчик почти бежал, быстро перебирая тонкими ногами. Гэрэл помогла ему опустить ношу на землю.
— Мам! А тюк-то не такой уж тяжелый — спина ничуть не устала, — бойко сказал Батбаяр, усаживаясь на тюк.
— Молодец, сынок, сил у тебя, я вижу, не меньше чем у твоей матери.
— Ма-а, я схожу, принесу тот, что остался?
— Не надо, попьем чаю, отдохнем немного, и я сама за ним пойду.
— Мам, а нам сколько еще дней идти?
— Через два-три дня, надеюсь, выйдем к какому-нибудь аилу, — ответила Гэрэл.
Они подперли решетку юрты жердями, набросили сверху войлок. Жаркие лучи пробивали истертую кошму, и все-таки она защищала их от нестерпимого солнца.
С аппетитом съели размякшие в воде борцоки, запили жидким, зато горячим чаем. По телу, утомленному трехдневным переходом, разлилась слабость, и веки у них сомкнулись сами собой. Путники заснули, положив головы на тюк, как на подушку.
Гэрэл снилась жена Гомбо бэйсэ. Розовое, кукольное лицо Норжиндэжид искажено отталкивающей гримасой.
— Чем же это мы не угодили тебе? За что ты так нас поносишь? — срывается на визг ее высокий голос.
Гэрэл вздрогнула и проснулась. Сон как рукой сняло. Она лежала, устремив невидящие глаза в безоблачное, пронзительно-голубое небо, и вспоминала… «А как княгиня была ласкова с нами поначалу. Щедрая, обходительная. Нет, не зря я ее боготворила. И если бы только не моя оплошность, так прогневившая эту почтенную особу…»