Хоуп Уилсон заткнулась сигаретой и ребром левой ладони вытерла слезы, которые медленно текли по ее щекам. Она удивилась тому, что плакала. Это были первые слезы, которые она проливала за последние годы. Она пробовала, честно пробовала расплакаться вот уже месяца два, а может даже и все шесть. Не все. ли равно? Она вспомнила и всхлипывающих женщин в нелепо разукрашенном здании суда в Хуаресе, их елейных адвокатов, которые успокаивали плачущих. Но сама она не уронила ни единой слезинки и даже испытывала презрение к слезам, казавшимся ей тогда такими дешевыми и поверхностными. Но теперь, когда Хоуп плакала сама, она осознавала, чем могли быть и были эти слезы — естественным, очищающим чувством. И незачем было держать их в себе. Теперь она поняла, что те женщины плакали вовсе не из-за разводов, не из-за распада семьи и потери мужей или из-за нелепостей Хуареса и той странной суматохи, в которой протекала вся судебная процедура в Мексике. Они плакали над всей своей жизнью.
Она подумала, что ей чертовски повезло, что эта встреча с гремучей змеей закончилась именно так. На дороге лежала змея, в кармане седла — револьвер. Она вытащила его и убила змею. Здесь двух решений быть не могло. Гремучая змея ядовита. Она один из естественных врагов человека и лошадей тоже. Она встретила ее и убила. И нечего искать в этом поступке и в револьвере какой-то сложный и утонченный символизм. Это удел тех, кто живет на Востоке и не знает, как собой разумно распорядиться. Оторванность от реальной жизни там настолько велика, что человек теряет понятие о функциях самых простых предметов, например, ружей или даже органов своего тела.
Терапевт, к которому она обратилась, объяснил ей на медицински бесстрастном жаргоне, что Кейт направо и налево изменял ей из желания отомстить. Он не мог простить ей успеха в журнале. Он считал унижением для своего мужского достоинства тот факт, что она зарабатывала больше его. Чувствуя себя не на высоте положения, неуверенно, он напропалую начал изменять жене, доказывая самому себе, что он мужчина. Все эти случайные связи с секретаршами, корректоршами, гидессами и стюардессами, которые бесконечными волнами прибывали в Нью-Йорк, измотали его. Кончилось тем, что по иронии судьбы он потерял способность быть мужчиной, по крайней мере с ней. Она отнеслась к этому с пониманием. Но ее попытка вернуть его уверенность в себе только ухудшила дело. От злобы на себя из-за собственной несостоятельности, от злобы на нее за сочувствие он запил, поскольку алкоголь ничего не спрашивал с него и все прощал.
Решение развестись с мужем далось Хоуп нелегко. Она чувствовала, что это все равно, что ударить лежачего. Но ей надо было спасать собственную жизнь. Кроме того, у нее была надежда, что развод послужит ему той встряской, в которой он нуждается, чтобы спасти то, что осталось от его жизни. Живя вместе, они губили друг друга и губили себя. Последний год был годом крушения всех надежд. Постепенно она пришла к бесповоротному решению и два месяца назад ему о нем объявила. Он принял это известие с поразительной апатией и покорностью, как нечто горькое, но приемлемое. Теперь дело сделано. Она летала за разводом в Хуарес в начале своего отпуска, а на обратном пути из Хуареса в Нью-Йорк остановилась здесь, стараясь прийти в себя; ей хотелось навестить дядю Уильяма и тетю Эмми на ранчо, где она проводила каникулы в детстве, много лет назад. Она давно мечтала обрести спокойствие, побыв на природе, на открытом воздухе. Воспоминания о ранчо и Тарсусе еще в Нью-Йорке казались ей неотразимо притягательными. Но до сих пор ей было тут просто скучно. Только сейчас, проехавшись верхом на Кинге и в нужную минуту воспользовавшись револьвером так же ловко, как она это делала в девичьи годы, Хоуп Уилсон уверилась в мудрости своего решения. Не утомительная процедура в зале мексиканского суда, а выстрел из револьвера — вот что в конечном счете разорвало все путы. Ее теперешние слезы были не по Кейту, не из-за развода, они были из-за всего сразу.
Ее утешало то, что она снова обрела способность плакать. И что эти слезы казались такими же естественными, привычными, как и старая одежда для верховой езды, которую она носила, когда приезжала сюда еще девочкой. Она была удобна, хотя чуточку велика. Джинсы чуть-чуть висели, потому что она похудела из-за нервной, напряженной жизни Нью-Йорка. Но, видимо, похудела не слишком сильно, потому что курточка была ей в самый раз. Она всегда была стройной, тоненькой, точеной… Ее внешность гармонировала с характером, который как будто был отражением ее стройности, правильных черт лица, всегда аккуратно причесанных густых волос и серьезности ясных карих глаз. Ей было приятно найти свою одежду для верховой езды аккуратно сложенной в том же шкафу. Еще приятнее было видеть, что она была ей впору и по-прежнему шла. Но сейчас эта одежда пропиталась потом, а лицо было в слезах. Она была уверена, что, посмотрись в зеркало, увидела бы даже растрепанные волосы. Однако ей было приятно, сознавать, что она была обыкновенным земным человеком, могла вести себя и плакать, как любая молодая женщина.