— Ты готов, господин, — спросил он, — прибегнуть к небольшой лжи?
— Как это понимать?
— Завтра я увижусь с князем, сразу после заседания Совета. У меня там есть свое место, в силу занимаемой должности, но дела чисто военные обычно обсуждаются после заседаний, в узком кругу. Я вовсе не думаю о перевооружении легиона… но, может быть, уважаемый в Громбе оружейник мог бы подумать за меня?
Хааген нахмурился.
— Значит, я должен… — медленно начал он.
— Я пригласил бы тебя, господин, в качестве эксперта. Если существует какая-то причина, по которой мечи легионеров могли бы быть лучше, чем они есть…
— Не вижу такой причины, — сказал мастер.
— Ну так придумай ее, господин, и пусть она будет достаточно правдоподобной, ибо князь разбирается в оружии и военном деле воистину отменно. Вот и все.
Разговор был окончен.
3
Хель-Крегири прибыла с дружиной столь многочисленной, что деревенские дома никоим образом не могли вместить всех. Расположились под открытым небом, по-военному, причем дисциплина и порядок в отряде были воистину образцовыми. Тяжелые горы не раз и не два видели походы разбойничьих банд, своей дисциплинированностью напоминавших имперские легионы. Когда-то — тогда горами правил легендарный уже при жизни Басергор-Крагдоб — вооруженные люди, преодолевающие горные бездорожья, по-настоящему ощущали себя солдатами. Твердую руку короля разбойников ощущал каждый, однако Крагдоб вызывал не только страх, но прежде всего — огромное уважение и восхищение. Даже для командиров имперских войск офицер (а отнюдь не главарь банды!) Басергора-Крагдоба не был первым попавшимся головорезом. Имея такого вождя, воины гор имели и собственное достоинство.
Со времени исчезновения Крагдоба многое изменилось. Сменившая его Хель-Крегири была женщиной и выглядела лишь тенью великого предшественника. Ее уважали, конечно, — но лишь потому, что она требовала к себе уважения. Она вызывала всеобщий страх — и это было хорошо, ибо солдат должен уважать командира. Однако командир должен быть суров, но отнюдь не жесток.
Настоящее ее имя было Кага. По-громбелардски оно означало «кошка». Говорили, будто она и на самом деле выросла среди котов, на бадорской улице. Поговаривали также, что она никогда по-настоящему не любила людей, и вообще… не считала себя человеком… Коты, второй из видов живых существ, наделенных Шернью разумом, были для нее воплощением совершенства. Если бы она могла, то отказалась бы от тела, в котором чувствовала себя словно в тюрьме, взяв себе взамен другое — ловкой гибкой кошки.
Готах-посланник, который кое-что слышал о госпоже слез, сразу же понял, что большинство этих рассказов не расходится с истиной. Скорее заинтригованный, нежели удивленный (ибо история Шерера знала подобные случаи), он наблюдал за невысокой, совершенной, как дождевая капля, девушкой, которая в большей степени была кошкой, нежели человеком. Черноволосая, зеленоглазая, с маленьким подбородком, она являла собой идеальное соединение красоты и гармонии — воистину как кошка… Все ее поведение также выражало знаменитую кошачью черту — целеустремленность. Она была практична, исключительно практична. Она не жестикулировала при разговоре, не делала несколько дел сразу. Казалось, она исследовала окружающее посредством слуха в степени намного большей, чем это обычно делали люди, причем собственный голос явно не мешал ей улавливать всяческие посторонние звуки. Наконец, способ восприятия мира у нее был явно кошачий, ее не интересовало ничего, кроме «здесь и сейчас». Если бы с ней начали говорить о причинах, но которым громбелардское небо покрыто тучами, она вообще не поняла бы, о чем речь. Тучи — ну да, они были и есть. Может быть, они должны исчезнуть? Нет? Так к чему о них говорить или думать? Какая от этого польза?
Ей не пришлась по вкусу темная и вонючая комната. Приветствовав гостя, она обменялась несколькими словами с таинственным безногим незнакомцем, после чего предложила посланнику прогуляться.
Снаружи бушевал ливень.
— Предпочитаю ощущать вокруг себя горы, а не прогнившие доски, — коротко пояснила она. — А ты, господин? Хорошо тебе в этом закопченном гробу?
В том, как она строила фразы, чувствовалась сообразительность и кое-какие манеры, но она произносила их небрежно, так что ему скорее мыслью, чем слухом приходилось догадываться об истинных значениях громбелардских слов.
— Не боишься, что, выйдя отсюда, я воспользуюсь формулой, которая лишит тебя разума и воли? А потом украду, убью или еще хуже? — спросил он с кривой усмешкой, виной которой была на сей раз не только искажавшая лицо гримаса.
— Посланники — не глупцы, но мудрецы, — сжато заметила она. — Глупцов Шернь своими посланниками не делает.
Он встал.
— Ну, тогда идем.
Оказавшись на улице, они промокли в мгновение ока, но она, казалось, не обратила на это ни малейшего внимания.
— Забудь, господин, о письмах, которые я тебе послала. Обычная уловка, — говорила она через плечо, идя впереди. — Если бы я могла отправиться в Дурной край, я бы выяснила все на месте. Но я не могла. По многим причинам — прежде всего это запрещал мне мой разум. В Дурном краю легко найти свою смерть, а моя жизнь сейчас бесценна. Возможно, сейчас это самое важное из всего, что есть в Громбеларде.
— О! — Он покачал головой. — Могу поспорить, что ты не шутишь!
— Это хорошо.
Они вышли за ворота. Она села прямо на землю, прислонившись спиной к массивным створкам. Часового не было, сейчас на посту стояли двое ее людей — и кот, один из нескольких, входивших в состав отряда. Она кивнула коту, и тот скрылся в темноте.
Девушка подставила лицо дождю. Широкая кожаная повязка на лбу была черной от влаги, так же как и грубая куртка, надетая поверх кольчуги.
— Послушай меня, мудрец, — сказала она, откидывая назад прилипшие ко лбу мокрые волосы, — и ни на мгновение не смей усомниться в моих словах, ибо то, что я знаю, я знаю наверняка. О том же, в чем я не уверена, я не скажу…
— О! — снова сказал он. — Должен заметить, госпожа, что твой тон не вполне подходит для разговора с кем-то вроде меня. Не вижу причин, позволяющих тебе мной командовать.
— Я вовсе не собираюсь этого делать, господин. Я не хочу тобой командовать, мы должны заключить союз, вот и все. Сейчас разница между нами состоит в том, что я знаю, почему этот союз необходим, ты же — нет. Дай мне наконец сказать, что я хочу, и я устраню эту разницу. Ты слушаешь?
Она неожиданно рассмеялась.
— Знаю… тебе неприятен мой тон. Я в самом деле с уважением отношусь к Готаху-посланнику, господин. Но я много лет открываю рот лишь затем, чтобы произнести приказ или приговор. Мне просто трудно найти подходящие слова.
Он принял ее объяснения. Если она вообще когда-либо извинялась (в чем он сомневался, ибо коты не извинялись никогда), то сейчас она пыталась сделать именно что-то в этом роде.
— Несколько месяцев назад, — сказала она, — произошло нечто, чего я не понимаю и сомневаюсь, что смогу понять. Даже с твоей помощью, господин. Я не люблю Шернь и ее силы и не хочу их любить. Я люблю меч. Думаю, он мне потребуется. Несколько месяцев назад, — продолжала она, — была предпринята попытка воскресить враждебную силу, которая когда-то сражалась с Шернью. И сделал это кто-то вроде тебя. Остатки разорванных Лент Алера (поправь меня, господин, если я в чем-то ошибаюсь) до сих пор лежат в горах. Я лишь повторяю чужие слова, не зная, что они, собственно, значат, — обезоруживающе призналась она. — И на самом деле меня это совершенно не волнует. Мне кажется, что понимать — твое дело. Я знаю, кто хочет повредить Тяжелым горам, буду с ним сражаться и одержу победу.
Готах молчал. Лицо его скривилось в гримасе, неизвестно что означавшей.
— Этого человека зовут Бруль-посланник, — продолжала девушка. — Тяжелым горам знакомо это имя. После смерти Великого Дорлана это самый могущественный из мудрецов Шерни. Однако он, похоже, не в своем уме. Мне говорили, что он должен был быть отвергнут Шернью, но этого не случилось, по причинам, которых никто не понимает. Бруль-посланник хочет иметь сына, чтобы передать ему свои ложные знания. Однако общение с Шернью приводит к тому, что дети посланников рождаются или мертвыми, или уродами. Полагаешь, ваше благородие, что я брежу? — неожиданно спросила она.