— Ничего, пригодится еще! — Ворон бережно свил кожу, уложил в сундучок. Отвалился на скамье, прикрыл глаз. И увидились ему горницы и гульбища дворца княжеского, лепота! На широкую ногу жил Крон.
Только его. Ворона, не всюду пускали, как ни как, а чужаком он был хоть и при княгине. Там и своих-то не дальше порога… скрытно бытовал Крон.
Сидел Ворон да отдыхал недолго.
Перешел еще в одну камору. Насилу справился с тяжеленной бронзовой крышкой. Заглянул в сундук. Там лежали один на другом дротики-перуны. Много их было, не счесть, а сундук с ними на четырех волах не свезти. Как только вносили сюда!
Ворон достал один — тяжелый, по локоть длиной, с шипами острыми, клювом отточенным. У самого острия набалдашник какой-то, ненужный, лишний… Ворон поднес к глазу — дыра круглая, в ней чернеет что-то. Он принюхался, запашок едкий был, неприятный. Потрогал пальцем, сыпется. Даже на язык положил щепоть — горько, выплюнул. Может, яд? Бывало раньше ядом лесным наконечники стрел смазывали. Нет, непохоже. Хотел положить обратно, да увидал на внутренней стороне крышки рисунок резной — будто муж держит дротик в одной руке, другой факел подносит к острию. Дальше — еще один бросает перун. А еще дальше — облако какое-то.
Ворон сунул три дротика-перуна в тулу. Запер сундук. Пошел к выходу. Голова начинала болеть сильно от угара, дышалось в пещере тяжко, да и сыростью пробирало старые кости.
Возле озерка он встал вдруг. Задумался, будто решаясь на нелепицу какую-то. Улыбнулся. Потом достал один перун. Сунул его острым концом в пламя гаснущего факела, подержал самую малость да и швырнул по ту сторону озерца.
И вдруг что-то непонятное полыхнуло огнем адским, шарахнуло по ушам, сшибло с ног, отбросило к шершавой стене. Он тут же вскочил, обернулся резко, кто еще шутки с ним шутит, махнул вытащенным мечом прямо во тьму, для острастки, еще! и еще раз! Никто не нападал, не бил, не глушил, не валил с ног.
Тоща Ворон вытащил другой перун, подобрал еле тлеющую головешку, все, что осталось от факела. Но подносить ее близко к махрам, торчавшим из дырочки дротика, не стал.
— Господи, Род Вседержитель, и чего только нет на свете белом! — как молитву прошептал он удивленно и истово.
Далеко от Скрытня, за морями за долами, в глухих лесах северных умирал великий князь Юр. Он лежал в своем светлом рубленном из лиственницы целебной тереме, во внутренней опочивальне, куца свет проникал лишь сквозь три верхних резных оконца. Девять десятков лет прожил старый князь, на десятый перевалить не давала ледяная и бесстрастная Мара.
Подле князя сидели два ближних боярина — большие вой старшей дружины да внучка Рея, вдовица несчастная. Муж ее, князь Ясен, сгинул в ущельях Севера, только весточка долетела с гонцом да локон вьющийся с головы его. Пришел примаком, без княжества, без богатств, с одной дружиной малой, и ушел, следа не оставив — ни сына, ни дочки. Будто растаял в туманах дальних, только двенадцать лет жизни в пропасть канули. Без наследника умирал старый и мудрый Юр, хотя жен имел немало по обычаю стародавнему — сыновей и дочерей хватало, внуков и правнуков. Только не каждый мог великокняжеский престол унаследовать, верховным вождем, отцом племени многолюдного стать. Это и печалило князя в последние годы и в последние минуты.
— Нагнись ко мне, Реюшка, — попросил старик, пытаясь оторвать седую как лунь голову от подушки, — не вижу тебя, внученька милая, хоть пальцами трону…
Она сама взяла его тонкую, высохшую руку, приложила к своему лбу, к щеке, к губам, поцеловала ее… И старик ощутил на ладони горячую влагу.
— Плачешь?
Рея промолчала. Слезы катились из ее глаз. Губы дрожали. Редко плакала княжна, в мать уродилась — статной, русоволосой красавицей с твердой и доброй душой. Но не могла себя сдерживать.
— Не плачь, милая, — вымолвил Юр, — не жалей меня. Отжил я свое. Деды к себе зовут. И за себя не бойся, Овлур с Зароком тебя в обиду не дадут. Верно я говорю, браты? — голос князя возвысился, зазвенел твердью, почти как встарь.
— Животы за нее положим, — заверил Овлур.
— Не сомневайся, княже, — Зарок коснулся тяжелой рукой плеча Юра, — сам узришь из Велесова Терема!
— Узрю, — тихо согласился старик, — недолго осталось. Как за мной преты из вырия смотрели, не давали против совести идти всю жизнь долгую, так и я за вами глядеть буду. Помните!
Княжна зарыдала пуще прежнего. Не могла она ничем утешить деда в эти тяжелые минуты уходящие. А рука его холодна была, как лед, и легка, будто и плоти в ней вовсе не осталось.
— Прости ты меня, прости! — попросила она еле слышно.
Юр улыбнулся. Из последних сил притянул внучку к себе, коснулся губами лба. За многие годы после Кро-нова бесчинства лютого князь привык к слепоте, к тьме кромешной, по звукам распознавал больше зрячего. Но сейчас, в миги перед небытием желал он страстно и невыносимо увидеть ее, Реюшку-внучку, любимую, единственную для него после смерти дочери.
— Не за что мне тебя прощать. Это вы все, дети мои и браты мои, простите меня… Нет, молчите. Язык уже отнимается, а я сказать должен…
Рея склонилась ниже. И Овлур с Зароком пододвинулись, замерли, клоня лица свои к постели, внимая умирающему. Последняя воля владыки рода — закон.
Князь заговорил не сразу. Тяжко ему было.
— Мать твою убили. Крон убил, муж родной. Царствие ей небесное Лады Спасительницы! Крону-извергу в тартаре горечь вечно! Не про них сказать хочу… Знайте, носила дочь моя пред гибелью сына. Сама сгинула… но сына родила, жив сын. Жив! Последнее дитя ее. Внук мой! Тот самый, из-за которого и смерть приняла…
Рея отшатнулась. Нет, не могло этого быть. Бредит дед, рассудок уходит из него вместе с жизнью. Сколько лет прошло после смерти матери любимой, сколько слез выплакано, дум передумано. Коли б жив был брат ее меньший, давно бы объявился, или люди добрые принесли бы весть о нем.
Ближние бояре, оба крепкие, жилистые, еще нестарые, но с проседью в русых бородах и морщинами на челе, переглянулись. Скоро два десятка лет минет, как о дочери князя ни слуха ни духа. Откуда Юр мог знать про внука?
— Перед смертью не лгут, — просипел князь, — истинно говорю вам — жив! А вот и воля моя: до того, как объявится внук, власть держать и ряд править внучке моей Рее! Ты Овлур будешь правой ее рукой. А ты Зарок — левой. Волхвам уже ведомо сие. Право ваше неоспоримо и полно будет. Держать княжество вам крепко, раздоры и распри давить в зародыше… и никому, слышите меня…
— Да! — отозвалась Рея.
— Слышим, — заверили бояре-воеводы.
— …никому стола княжьего не сдавать, будь-то сын мой кровный, будь брат. Никому! А когда о н придет — ему сидеть надо всем Севером, над лесами моими и племенами моими!
Князь замолк, задышал тяжело, часто, с сипом.
Обширны и велики были земли, лежащие под властью его. Простирались они от Донепра и Двины Северной на востоке по руслам рек русских Донестра, Припяти, Немана, Вислы, Одра, Лабы, Роны Верхней, Сены, Лавры и Роны нижней, зовомой Родоном, что истекает в Срединное море Русское на западе, где лежат отчины росов Иверийских. По северу никто и границ не знал — уходили они за моря холодные, изрезанными берегами скалистыми и островами дикими, где сидели на стороже дозоры русские, обживались, матерели и кон-довели, не обижая племен местных, а беря жен из них, множась, мощь набирая и силу, забывая края теплые, отчие. На юге граничили земли сынов Кополы солнце-ликого с владениями Кроновыми, вдоль Доная полосы раздельные шли, неразмеченные, по Волкановым горам, по Дораве, по краю залива Дорийского, по Новому Яридону, который иные звали рекой По, но Яровы колена окрестили по-своему, в память святой реки палестинской… и до самого стока Родонова.