Жив спешился, едва узрев дядю родного, сам пошел навстречу. Но вдруг замер, застыл, нельзя выказывать чувств своих на виду у всех, не княжич ныне, не воин-бунтарь… И Куп замер напротив, ниже, десяти шагов не дойдя.
Все узнают его! Куп встряхнул головой. Права была племянница, сто раз права! Только сейчас он ощутил всю тяжесть вины перед ней. Гордыня! Она, проклятая! Что ж, пришло время смирять гордыню свою. Он сделал первый шаг, второй, третий… Остановившись совсем рядом, ожег племянника взглядом светло-голубых, прояснившихся вдруг глаз — как на cтену каменную наткнулся — тот, опустил уже распахнутые в объятии руки. Недоумение застыло на лице у Жива. Все окружение тысячное замерло, не дыша, ожидая, что будет — такие встречи не часто случаются, раз за жизнь, а то и за две, за три. От таких встреч многое зависит — мир ли будет, война ли, жизнь ли, смерть.
Куп пристально оглядел племянника. Впервые видел. Заглянул глубоко в глаза. Не разглядел в них ни лжи, ни подлости, ни хитрости, ни коварства. Стало быть, это воля богов, воля Рода Всемогущего, воля самого Кополо. Значит, так тому и быть.
Он набрал побольше воздуха в грудь. И выкрикнул громко, чтобы все слышали:
— Сбылось предсказание Праведного Юра! Пришел к нам тот, кого ждали мы, князь над всеми землями Русскими! Пусть слышит каждый — таково завещание Великого князя Юра! Такова воля Великой княгини Реи! Такова воля дочери ее и тоже Великой княгини! Такова воля богов наших, а значит, и предков наших, всего рода Русского! И я, несущий бремя власти по Северу Русскому, я. Куп, князь русов, и воплощение Пресветлого Кополы в мире Яви… — он помедлил немного, но договорил твердо, бесповоротно, — признаю над собой престол Жива и становлюсь под длань его Великокняжескую. Отныне он отец мне, а я ему — сын!
Куп опустился на одно колено пред Живом, склонил голову.
Простоял он так недолго. Жив, ухватив его за плечи, поднял, прижал к груди, расцеловал. Это было победой. Теперь никто не сможет сладить с ними, никто!
— Спасибо, дядя, — прошептал он на ухо истерзанному, израненному Купу, — ты выиграл в этом поединке! Храни тебя Род! Отныне быть тебе вольным наместником над твоими прежними землями и над Юровыми владениями, князем. Вместе крепить Русь будем!
Жив хотел еще что-то сказать. Но не успел. Снизу донесся шум, крики, ругать, чей-то неузнаваемый хрип. Кольцо воев и воевод, охранявших его на вершине кургана, разорвалось — ив круг вступил пошатывающийся, измученный и бледный как мертвец Крон. Ему не смели преградить дороги. Он шел к собственному сыну. И он был еще Великим князем.
— Ты… ты… — Крон задыхался от ярости. — Предатель! Самозванец! Отцеубийца…
— Нет! — Жив раскатистым басом заглушил отцовский голос. — Не предатель я. Ибо предают своих, а ты мне своим не был, ты отрекся от меня, ты жаждал смерти моей! Ты убил мать! Ее пепел теперь навсегда в земле этой, рядом с пеплом ее дочери! Она вернулась на родину! Знай, что это ты предал меня, предал ее, невинную, оговоренную! И не самозванец я, ибо не лишаю тебя власти, ибо сын твой законорожденный, наследник! И остаюсь таковым до смерти твоей…
Крон взревел диким зверем, с хрипом, сипом, нечеловечески.
— Не бывать тому!!!
Изможденный, падающий, но преисполненный черной ярью бросился он на Жива с мечом в дрожащей руке. Тот перехватил руку, обнял отца, прижал к себе. Меч упал на землю.
— Коня Великому князю! — приказал Жив. Крон, потерявший сознание, начал оседать вниз. Но Жив удержал его, поднял на руки. Он не узнавал отца — старец, седой как лунь старец, высохший, окровавленный, с ликом мертвеца. Старец, так и не обретший в своей жизни покоя. И это был его отец.
— Коня!
Он усадил Крона на круп смирной гнедой лошади, не унижая его и в поражении носилками, годными „только для жен. Строго глянул на двух воев ближних. Те поняли, им сопровождать князя до шатра, им отвечать за жизнь Кронову. Меч отцовский Жив поднял, положил на колено, под руку. Рука сама сжала рукоять. Крон приходил в себя, но пока ничего не видел, не понимал, багряное марево плыло перед глазами. Коня увели. Кольцо вновь сомкнулось. Жив до боли стиснул зубы. Еще раз, но уже не вслух, а про себя, мысленно, сказал: «нет, я не предатель! не предатель!» Боль снова сдавила сердце. Бедная сестра! Бедная Рея! Она не дождалась его! И они даже не повидали друг друга… Судьба! Она там, внизу, под сырой землей. И в вырии чистом, рядом с дедом. Праведным Юром. А он здесь… И у него еще есть дела земные.
Жив вскочил на своего могучего коня, тот дернул шеей, забил длинным черным хвостом, но почуяв силу седока, его беспредельную власть над собою, смирился, замер.
Свысока озирал Жив несметные рати, простиравшиеся под курганом насколько хватало глаз. Он смотрел на них — на сотни тысяч воев, закованных в брони, медные, кожаные, стальные, на эту собранную со всего белого света силу рода человеческого. А они глядели на него, на первого среди них, на князя Руси Великой, глядели и ждали его слова.
Дон быстрым шагом взбежал по лестнице, остановился у ворот, будто припоминая что-то давнее, коснулся пальцами лба… да, все так и было, много лет назад — он бежал на встречу с отцом, а позади не отставал и все время смеялся кучерявый как горяк Ябед. Ничего не изменилось… Только ворота стали крепче, мощнее только выросли новые стены, двойные, и плита под ногами стала мраморной. Дворец Крона! Сколько хожено по нему, сколько дум дума-но было. Наследник! Еще мальчишкой, юнцом он представлял себя, сидящим на престоле, окруженным мудрыми советниками и стражами, повелевающим полумиром. Мечты! Грезы! Не тронный зал ждал его, но темница, поруб, десятилетия неволи! Страшный сон. Может, это все было не с ним?
Дон шагнул внутрь. В углу, возле дубовой колонны служанки замывали кровь… Совсем недавно тут звучали крики, стоны, смертный сип. Бой был недолгим, Дон знал, как все произошло. И теперь не жалел, что сам не бился здесь, не брал приступом Олимпа. Невелика честь — взять город на копье, когда хозяина в нем нет! Главная битва впереди! А тут… мирный город, тишина да покой, ни единой бреши в стене, ни одной сожженной башни. Батюшка оставил на весь град престольный восемь сотен воев — и помыслить не мог, что во всей вселенной у кого-нибудь хватит дерзости подступиться к Олимпу, к столице Русии! А брат Жив с горсткой отчаянных храбрецов прошел тайным ходом, что предназначен был для Великого князя, о коем и знать никто не знал и ведать не ведал, прошел, пробрался в самые палаты нижние, порубил стражу, перекрыл ходы-выходы, вышел к воротам внутренним, с боем отворил их, пробился к внешним, девятнадцать воев потерял, но и их распахнул прямо пред ратью штурмовой, что вел одноглазый Ворон.
Олимп пал за час с малым. Защитники его бились храбро, не сдавались, почти половина полегла возле стен да по улочкам узким, другая забилась в башни внутреннего детинца-крепости, там и сидела. Жив, уходя на север, приказал не трогать уцелевших без нужды — одумаются, разберутся, сами выйдут. Дон был непротив, он не держал зла на воев, на сотников Кроновых.
Возле порога отцовского терема белокаменного Дон увидел Промысла. Ухватил его за локоть. Тот дернулся, но руку вьфвать не посмел, уставился вопрошающе в глаза.
— Где Ябед? — спросил Дон, сдерживая себя. — Где папаша твой?!
Промысл мотнул головой, подумал, потом ответил:
— С твоим отцом, с Кроном, на Донае, где ж ему быть!
— А не врешь? Небось, заходил уже в дом родительский?
— Нет у меня родителя, — раздраженно выкрикнул Промысл и вырвал-таки руку из стальной клешни Дона, — развела нас жизнь по разные стороны, что пристаешь все время?!
Дон ткнул парня кулаком в грудь, чуть ребра не проломил — чтоб уважал старших, чтоб не грубил. Но не дал упасть, ухватил за прорезь кожаного панциря, дернул на себя.
— Похож, ой, похож! — прохрипел как-то двусмысленно. — Ладно, иди. И не обижайся, на тебя зла не держу!
Новые стражники и охранители почтительно распахивали перед Кронидом двери. Дон на ходу оглядывал дорогое убранство покоев, утварь красную, резьбу по древу искусную — и невольно думал, что все это могло сгореть в огне пожарища, будь приступ иным, пусти они в ход горючую воду. И еще кое о чем думал: недолго торжествовать им! вот прознает отец. Великий князь про дерзость сию, повернет полки несметные вспять — ничто им не поможет, сметет с лица земли, аки ураган сметает листву опавшую. Вот коща битва будет! Вбежал в тронный зал. И обомлел… Айд-Полута сидел в невысоком и простеньком на вид черном кресле без подлокотников. Сидел бледный, высохший и страшный, с безумными пустыми глазами, устремленными в дубовый резной потолок.