Возле одного из умерших, возраста его я не мог определить, потому что лицо было закрыто папахой, стояла чалая лошадь без седла. Стояла она как то странно, расставив ноги и опустив морду. Присмотревшись, приметил, что лошадь измождена до крайности, ребра выпирали из под серой, с белыми волосками, шкуры, живот втянулся. Я догадался, что она расставила ноги, дабы не упасть от слабости, стоя, умирала возле своего хозяина. Обойдя лежавшего на спине человека, я подошел к лошади, протянул руку, коснулся лба, на который свисал клок белых волос. По шкуре лошади пробежала дрожь, и несколько слезинок выкатились из глаз и упали на папаху, прикрывавшую лицо хозяина.
В смятении я поспешно отошел и догнал Закурдаева.
— Афанасий Игнатьевич, — тем же шепотом, что и фельдфебель, начал я, но Закурдаев снова остерегающе поднял руку и кивнул на землю.
В один ряд у наших ног лежали четверо: белобородый старик в папахе, старуха, лицо ее было закрыто шерстяным вязаным платком, под которым виднелись поседевшие длинные волосы, мальчик подросток, скорчившийся на боку так, что колени касались подбородка, и молодая женщина с расстегнутыми бешметом и рубахой — виднелась белая грудь, покрытая росой. Крепко сжатые губы женщины чуть разошлись по уголкам, и она могла показаться улыбающейся, не будь неподвижности всего ее облика. Одна рука женщины откинулась в сторону — в пальцах была зажата детская рубашка. Я поискал взглядом ребенка, но его не было. Уж не он ли плакал ночью?
— Все, все в раю будут, — прошептал над моим ухом фельдфебель.
Я опять посмотрел на мальчика — он лежал спиной ко мне, — на старика и чуть не закричал, как в детстве, от страха. Старик был похож и набывшего хозяина Джубги, и на троицкого мужика. Такой же морщинистый лоб, такая же загорелая до черноты шея, и белая борода, и руки в мозолях. Правая рука его была разжата, и я видел, что мозоли на ладони отслаивались. Даже зубов впереди не хватало. Не могли три разных человека быть столь похожими друг на друга, мне это мерещилось, не иначе.
Я принялся разглядывать женщину. Как красива была она! От длинных густых ресниц на веки и щеки ложилась синева, небольшой рот, тонкий прямой нос, маленькие уши — одно было прикрыто густыми каштановыми локонами, лицо словно из слоновой кости выточено. Если мертвой женщина такая, то как же красива была она в жизни! Рассматривая, обратил внимание на одежду — розовый бешмет с металлическими застежками, рубашка со стоячим воротником, суженные книзу шаровары и красные чувяки на маленьких ногах. Всегда ли она была одета так или оделась во все новое перед смертью, чтобы нарядной предстать перед Аллахом?
— Афанасий Игнатьевич! — снова позвал я.
Он резко повернулся, и одновременно вдруг зашевелился труп старухи. Испугался я от неожиданности так, что у меня даже не стало сил попятиться. Старуха задвигалась, стащила с лица платок и безразлично, с равнодушием, так, словно мы были тенями, посмотрела на нас, пробормотала что то и снова прикрыла лицо платком.
— Не мешайте нам умирать, — медленно, с расстановкой произнес Закурдаев, и я догадался, что он перевел на русский слова старухи. Спазма сжала мне горло. На лице старой горянки было то же выражение усталости и отрешенности от всего, какое я наблюдал на лице матери после кончины отца.
Я отвернулся, дабы не видеть более сухого старушьего тела, столь легкого, что оно, как показалось мне, не приминало даже травы. Что-то зставило меня оглянуться. Я увидел живые глаза человека, лежавшего поблизости со скрещенными на груди руками. Солнце освещало его отвердевшие лоб, нос и скулы и искрилось в темно карих глазах, не выражавших, как и у старухи, ни страдания, ни ненависти. Лишь в том было различие — для него я существовал, он не сквозь меня глядел, как старуха, а именно на меня, глядел пристально, не мигая. Я отвернул голову, но оказалось, что не только один этот горец открыл глаза, но и другие, казавшиеся мне до того умершими. Как я теперь понимаю, глядели на меня немногие, но тогда мне почудилось, что стали смотреть все, совершенно все, и от множества взглядов этих некуда было уйти, всюду, куда я ни поворачивался, виднелись глаза, они словно охлынули меня...
Дальше в голове моей все смешалось, и я ничего не могу вспомнить и по сей день не знаю, что со мной было. Возможно, я пытался унести с поляны старуху, чтобы спасти ее, но скорее всего только кричал об этом.
Иногда кажется, будто я поднял на руки мертвую молодую женщину и куда то с ней побежал, а Закурдаев и фельдфебель меня задержали.
Думаю, что не было и этого.
Очнулся я возле моря, неподалеку от укрепления. Закурдаев держал меня за плечи, а фельдфебель лил из медного кувшина воду мне на лицо. Чуть не захлебнувшись, я стал вырываться.
— Успокойся, успокойся, — сказал Закурдаев, — оботрись и сядь.
Плохо соображая, совсем изнемогшись, я прислонился спиной к стволу кряжистого дерева. Закурдаев примостился рядом, извлек из-за пазухи фляжку и протянул мне.
— Хлебни, полегчает.
Я выпил рому.
Фельдфебель ушел, разок оглянувшись. Закурдаев после меня приложился несколько раз к фляжке. Расспрашивать его не было нужды — я уже все понял. Вполуха слушал, как он бубнил:
— Этих вот, что лежат там, отъезжать в Турцию ихний старейшина все сманивал. Долго они согласия ему не давали, но... время то лихое.
Собрались они, спустились с гор, а тут вдруг узнали, что в Турции их не сыр масло ждет. Одиночные, — из ранее выехавших, — пробились от турок обратно и рассказали: их паши черкесов — за изгородь, кругом янычар ставят и морят голодом. Куда же после этого ехать? Легли так вот, скопом, и помирают. Команда моя трупы таскает, хоронит... А старейшина скрылся, то ли в Турцию лыжи навострил, то ли где нибудь на Кубани схоронился. Сына своего он ведь к нам служить послал. Да а, видел я его. Прапорщик Ахметуков, наездник и ухарь что надо! Вот, Яшенька, как оно бывает.
— Чего же турки их голодом морят? — вяло спросил я. — Сами же к себе звали...
— Переизбыток вышел, дружок... Тысяч сто, или уж не знаю, сколько там, черкесов для армии им за глаза хватило, больше было не прокормить, а горцы, уже непрошенные, едут и едут. Вот они их и перестали привечать... А у меня своя забота. Мой то изувер...
— Кто? — снова спросил я.
— Генерал Евдокимов, кто еще! Внушения делает: плохо стараетесь!
Я ведь в соответствии с его требованиями содействовать должен в переселении. И еще бухгалтерию вести, то есть учитывать, сколько вчера померло или отбыло в Турцию, сколько сегодня, — обо всем еженедельные донесения посылаю. А Евдокимов опять, ясно дело, требует: уменьшайте, скорее уменьшайте списочный состав горцев. Иные офицеры, дабы выслужиться, генералу очки втирают: отбыло сто черкесов, а они отписывают, будто двести...
Я хотел было прервать его, но не стал. К чему? Какое это имело теперь значение? Надо думать, ему не с кем более разделить свое сострадание к погибающим. С той же целью, наверно, он меня и на поляну повел.
— Знаешь, Яшенька, до чего додумался один турок? — бормотал Закурдаев. — Он, получив от нас плату за провоз горцев, отошел подале, дно у барки продырявил и отправил вместе с черкесами в пучину морскую. Так ему прибыльнее показалось, чем кормить и до места везти...
Не хотелось более слушать его.
От рождения я знал: умирают от старости, от болезни, от пули или кинжала, от отравы, огня или кораблекрушения. Здесь же умирали от полной безысходности, от крайнего отчаяния, и умирали не одиночки, тихо угасали целые семьи. Необычен был и сам облик смерти, более всяких описаний и рассказов раскрыл он мне глубочайшую веру черкесов в то, что они не исчезнут, а перейдут в другой мир, продолжат в нем свою жизнь «Все, все в раю будут», — шептал мне фельдфебель, по своему, но тем не менее справедливо воспринявший исход из земного бытия чуждого ему народа.
— Афанасий Игнатьевич, — спросил я, — а куда делся ребенок? По мните, у той молодой черкешенки? Он что, умер раньше матери?
— Дети раньше матерей не умирают, мать уже похолодеет, а ребенок грудь сосет и сосет. Турки, поди, забрали.