Я не понимал, на каких условиях все это получу и от кого, и совершенно не представлял, как буду пасти овец и корову, их и доить, верно, придется. Аджук добавил, что мне на первое время принесут еще сыр, муку и мед.
Принимая в аул нового жителя, шапсуги сообща строили ему саклю и каждый понемногу выделял из своего хозяйства скот и провизию. Сколько и чего дать, сговаривались на сходе — мехкеме, которое, оказывается, собралось на другой день после моего появления. Но я еще не знал об этом, и, наверно, вид у меня был более чем растерянный, потому что, призадумавшись, Аджук вдруг сказал:
— Мы можем посоветовать вдовам взять тебя в мужья. Они посмотрят, какой ты, и одна из вдов тебя выберет. У нас пять семей без кормильца, женщинам одним трудно управляться с хозяйством.
Я молчал, окончательно смешавшись. Не мог представить себе сейкартины: приходят женщины, оглядывают меня, одна из них молвит:
«Что же, подходит, беру», — и я иду за ней, дабы вступить в обязанности мужа и хозяина. Не дождавшись ответа, Аджук еле заметно усмехнулся глазами и сказал, что я прав — лучше обождать, пока какая нибудь девушка не намекнет мне, что пришло время свататься к ней.
Не представляю, как у меня все сладилось бы, не промелькни в голове спасительное соображение. Я спросил, не нуждается ли Аджук в работнике. Он подпер голову рукой и задумался, внимательно глядя на меня. Потом глаза его потеплели, и он выпрямился.
— Рад услышать, что ты желаешь помочь мне. Без работников у нас справляются, но если ты возьмешься помогать мне на поле, доля урожая станет твоей, а мои женщины будут готовить тебе и стирать твою одежду.
Женщинами в сакле Аджука были Зара и две ее младшие сестры — шестнадцатилетняя Зайдет и двенадцатилетний сорванец Биба. От царственной красоты Зары, ее пронзительных глаз под соболиными бровями я оробел даже, Зайдет промелькнула несколько раз так быстро, что я отметил лишь ее стройность и лукавый блеск глаз, а длинноногую Бибу вовсе принял за мальчишку.
Аджук предложил пристроить к своей сакле комнату для меня. Об легченно вздохнув, я поблагодарил.
Потом я узнал, что мое предложение на самом деле обрадовало Аджука, а другими жителями аула было воспринято как полное к ним доверие.
Утром выяснилось, что мой договор с Аджуком вовсе не отменял принятого на мехкеме решения — к сакле Аджука пригнали овец, стельную корову, которая вскоре разрешилась теленком, и разные люди нанесли кур, муки, сыру, меду.
Дав мне еще немного освоиться, в одно раннее утро Аджук протянул мне топор, и мы пошли рубить на дрова лес — я впервые приобщился к никогда не испытанному труду. В тот день, после того как мы свалили две усыхающих на корню сосны и присели отдохнуть, я и задал мучавший меня вопрос, почему шапсуги столь радушно приняли к себе меня, которого должны были почитать за своего клятого врага.
— Мы не испытываем вражды ни к кому — ни к русским, ни к туркам, — добродушно, как говорят с детьми, объяснил Аджук. — Дурной человек не придет разделить нашу жизнь. К нам не раз приходили обиженные. А разве не обязанность человека помогать всем пострадавшим?
Если бы не мои сомнения лишенного твердых нравственных устоев человека и не леность моего сознания, я должен был догадаться обо всем сам, но так уж случилось, — понадобились простые слова Аджука, что бы смятение души исчезло.
Несколько раз перечитывая исписанные моим корявым почерком страницы, — не завидую тому, кто будет разбирать его, — я ловил себя на мысли о том, как воспримет читатель, хотя бы такой просвещенный, как мой енисейский знакомец, нравы и обычаи шапсугского племени, поверит ли он мне. Общество наше, особенно провинциальное, издавна относится к сочинителям с подозрительностью, видя в них не только взломщиков установленного порядка, но и обманщиков, вроде цыган, продающих полудохлую кобылу с надутым воздухом животом. Какая-нибудь мелкопоместная шваль, берясь за книжку, обязательно произносит: «Поглядим, поглядим, как писаки пытаются нам очки втереть».
Отсюда, наверно, у сочинителей, чувствующих недоверие к себе, пристрастие к ссылкам на признанные авторитеты. Вот и сейчас я живо представил себе недоверчивые глаза енисейского знакомца, услышал его приятный, но преисполненный сарказма голос: «Так уж шапсуги и принимали нашего брата с распростертыми объятиями, так уж и признавали эти магометане заповедь о любви к ближнему своему». Что ж, усилю свою позицию и я цитатою из авторитетной статьи Л. Я. Люлье. Муж сей, рассказывая про общее мехкеме шапсугов, абадзехов, убыхов и других черкесов, состоявшееся в 1841 году, — Аджук был в то время ребенком, а автор сих строк еще не родился, — приводит тогдашний дефтир, в котором имеется такая статья: «Всем беглым и выходцам из России давать убежище, мусульманам, пришедшим для помощи против врагов черкесского народа, оказывать всякое содействие, обращаться к пришлым дружески и если нужно, то для устранения всякого недоверия выдавать им своих детей в аманаты*».
Попрощавшись со мной, Озермес ушел. Я с грустью спросил, когда мы свидимся, на что джегуако ответил: друзей помнят всегда, и он, когда вновь навестит эти края, не забудет повидать меня.
Началась новая моя жизнь. Тосковал ли я по прежней, по привычному ее укладу? Скучать было некогда — я работал на поле, рубил лес, ходил на зверя и ловил рыбу, учился говорить по шапсугски, жадно, в охотку познавая неведомый мир, в котором не было самого, пожалуй, страшного для человека — принуждения в том его обличий, которое я знавал прежде. Об этом я снова подумал, когда Аджук познакомил меня с двумя беглыми солдатами, живущими в ауле, — Кнышевым и кунаком Озермеса Ильей.
На мой вопрос, как им живется здесь, тихий, видимо, испуганный моим появлением Кнышев пробормотал:
— Дак, ведь, вашбродь, кому как гленется, по первой, оно, конечно, вам внове покажется, но не обижают, живем мирно...
Горластый великан Илья перебил его и, оглушая голосом, закричал, что жить тут хоть и дымно, но сытно, и буза имеется в изобилии.
Оба женаты были на вдовах — Кнышев на молчаливой, старше его годами, миловидной маленькой женщине, имевшей дочь. Жена Ильи была крепкой, не по черкесски крутобокой, быстрой в движениях и, надо думать, проворной в любовных утехах. В аул Илья пришел сам, принес на плече медную пушку — она валялась во дворе его, подле сакли, со всеми сразу сошелся, варил и пил чуть ли не ведрами бузу и даже жену стал поколачивать. Мехкеме наложило на него штраф, и ему посоветовали либо перестать колотить жену, либо оставить ее и взять другую.
«Ладно, — заявил он, — раз у вас нельзя, не трону больше». К нему относились с почтением из за имени: Алия — Илья было вторым именем бога грома Шибле — и из за невероятной, бычьей силы. Догадаться, откуда Илья родом, я не смог. Иногда он нажимал, как волгари, на «о», иногда говорил по сибирски «чё?». Я спросил, из каких он краев, но в ответ услышал: «Я и тутошний, я и тамошний, и где я ходил, меня давно нет». Скорее всего был он или беглым солдатом, или сбежавшим с каторги преступником, или вольным бродягой, каких на Руси много.
Илья зазвал меня и Кнышева к себе — отпраздновать наше знакомство.
Пока Илья жарил оленье мясо, — жене сего важного дела он не доверял, — Кнышев, осмелев, разговорился:
— Два года, вашбродь, отбарабанил я в денщиках. Капитан мой, извиняйте, конечно, был спереди картина, а в середке скотина... Имущество его, сколь сумею, на лошадь навьючу, остальное на себе несу. Верст двадцать пройдешь — привал. Другие солдаты ранцы долой и наземь. А я бегом к барину, завтрак подавать. Пока подам, пока он поест, собирай снова вьюки, а батарея, глянь, и поднялась. Идешь голодный, подбираешь, где ветку, где поленце, чтобы вечером огонь развести. К воде на привале тоже не пробьешься, другие солдаты не пущают, пока сами не напьются. А отстанешь если, казачий разъезд наскочит, и ну нагайками тебя, нагайками!.. Они ж завсегда позади едят, чтобы солдатики, не дай Бог, к дому не повертались...
Я слушал, не перебивая, хотя все это было мне так знакомо и так, слава тебе, Господи, далеко теперь от меня. Однако был у меня другой интерес — я ожидал, что Кнышев поведает мне о том, как однажды надоела ему рабья жизнь и он дал стрекоча от нее. Но Кнышев молчал.