Пушка Ильи перестала палить, наверно, иссяк порох. Солдаты, не дружно крича «ура», стали перебираться через речку. Некоторые падали, или осклизаясь на камнях, или убитые и раненные, и вода уносила их. Умолкали и ружейные выстрелы с нашей стороны — число защит ников аула все уменьшалось.
— Стреляй, — возбужденно зашептала Зайдет, — скорее стреляй!
Подходил наш черед. Прямо на нас бежало с десяток солдат и впереди всех фельдфебель Кожевников. Я прицелился в его широкую грудь, но не выстрелил — мне показалось, что он узнал меня и по доброму ухмыльнулся.
Солдаты, остановившись, дали залп. Наши воины бросились на них с кинжалами.
Зайдет смолкла, опустив голову в траву.
— Ты что? — спросил я и отложил винтовку. Зайдет не ответила, я повернул ее на спину — она была мертва. Куда попала пуля, я так и не определил, потому что набежали солдаты и один из них дважды ударил меня штыком.
Дальше я то приходил в сознание, то снова проваливался в небытие.
Кажется, я видел, как мимо меня пробежала Зара, а за ней Аджук. Где то вдали снова кричали «ура». Ругаясь во всю глотку, пробежал к лесу Илья. Кто то тряс меня и что то говорил, не помню, по шапсугски или по русски. Открыв глаза, я увидел дымы над саклями, из сакли Аджука отстреливались. Впрочем, оттуда, с бугра, я не мог это видеть, наверно, увидел потом, когда дополз до своей сакли. Для чего и куда я потащил с собой тело Зайдет, не знаю. Я мучился тем, что, не пощади я фельдфебеля, Зайдет осталась бы живой, во всяком случае, там, у речки, пуля могла не попасть в нее, и, значит, это моя вина, что ее убили, я должен был защитить свою жену, но не сделал этого, а она прибежала ко мне, чтобы разделить мою участь... Помню убитого Шумафа и плачущую возле его тела старуху Сурет. Вижу в воспоминаниях, как горела наша сакля и как Куйжи, вырвавшись из конюшни, поскакал, спасаясь от бегущих за ним солдат. Другие солдаты, торопясь, рубили цветущие фруктовые деревья. Помнится, что лежавший рядом с убитой Зарой Аджу вдруг вскочил и ударил в бок кинжалом стоявшего неподалеку от него молодого солдата, а остальные кинулись на Аджука и принялись бить его прикладами и колоть штыками. Потеряв где то Зайдет, наполз на Едыге, лежавшего у дороги с измозженной головой. Наверно, это было на самом деле — трудно теперь отличить действительность от того, что мерещилось в горячке. Мне необходимо было снова сыскать Зайдет, и я, полуослепший, обессиленный, ползал по земле, натыкаясь на какие-то препятствия — на камни или на мертвые тела, сворачивал и полз дальше, для передыха поворачиваясь на спину, а надо мной клубился по небу черный дым... Совсем рядом трещал огонь, языки его лизали мне волосы, обжигали лицо и руки, однако боли я не ощущал, лишь запах паленого опалял ноздри, и я кашлял, задыхаясь от дыма, застилавшего глаза... Кто то заиграл на шичепшине. Вдали возникли Озермес и Чебахан.
Плывя над землей, они удалялись от горящего аула, и горы расступались, давая им дорогу к озаренным солнцем снежным вершинам... Потом увидел склоненного надо мной Кожевникова, он сипло повторял:
— Ваше благородие, а, ваше благородие!
Очнулся я от тяски, боль отдавалась в груди, на чем то меня везли — на повозке или на верховой лошади. Тут же потерял сознание и снова пришел в себя от того, что на лицо мне падали холодные мелкие капли дождя. Я лежал на шинели, возле большой серой палатки, из которой доносились громкие голоса. Кто то вышел из нее, остановившись неподалеку от меня.
— Поглядите, господа, какие густые тучи закрывают горы.
— Это потому, ваше высочество, — произнес другой голос, — что горам тяжко смотреть на покорившую их рать.
— Браво, граф!
— А как наш раненый герой? Поставьте носилки так, чтобы он мог видеть церемонию.
— Солдаты нашего батальона, ваше императорское высочество, предлагают понести поручика на руках. — Мне показалось, что это был голос Офрейна.
— Не слишком ли он слаб? Что говорят лекари?
Мне приподняли голову и подложили под затылок что то мягкое.
— Господин поручик! Вы слышите, господин поручик? Великий князь изволит...
Я поднял веки и увидел знакомое по портретам лицо великого князя Михаила, у него был такой же покатый лоб, как у брата, на грудь ниспадала пышная широкая борода, из под мохнатой казачьей папахи на меня с участием смотрели холодноватые красивые глаза.
— Как ваше самочувствие, поручик?
Я понял, что мне не мерещится и что я действительно лежу в ногах великого князя и его свиты. Хотел сказать что то, в груди заклокотало, я откашлялся и обрел голос.
— Вы людоубийца, — сказал я, с ненавистью глядя на здоровое, холеное лицо великого князя, — вы застрелили мою жену...
— Он бредит! — испуганно воскликнул кто то.
— Я был не в плену, — продолжал я, — а вам всем позор, убийцы!..
Силы оставили меня, а когда я снова очнулся, уже шел молебен. Солдаты стояли, обнажив головы. Возле аналоя развевались на ветру приспущенные знамена, службу несли несколько священников. На холме виднелись великий князь с генералами, а внизу, у холма, расположились офицеры и солдаты — георгиевские кавалеры. Хоры пели «Тебя, Бога, хвалим», гремела, отдаваясь в горах, орудийная пальба, били барабаны.
Великий князь радовался тому, что отныне он войдет в историю как прославленный полководец, офицеры радовались победе и наградам, нижние чины были рады, что закончилась наконец война и они остались живы. Все было весело, парадно, и на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам.
Возле меня никого не было. Дождь перестал моросить, в просветах между туч загорелся солнечный свет. Великий князь объезжал на коне войска, повторяя:
— Именем государя императора благодарю вас, молодцы, за трудную, честную и верную службу!
Я увидел церемониальный марш, услышал затем, как за обеденным столом великого князя хлопали пробки от шампанского и провозглашались тосты. Кто то громко диктовал телеграфическую депешу царю:
«Имею честь поздравить ваше величество с окончанием славной Кавказской войны точка отныне не остается более ни одного непокоренного племени точка сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов...»
Солдаты принесли мне поесть. Среди них я увидел Кнышева, переодетого в старый мундир. Голубенькие глазки его бегали. Я с презрением отвернулся от него. Из солдатских разговоров узнал, что Илья, изнатужившись, поднял и сбросил свою пушку на бегущих в гору солдат, придавив троих до смерти, и ушел невредимым. Еще они говорили, что в кустах возле аула нашли девчонку и мальчишку. Девчонку взял один из штабных офицеров, а мальчика забрал в услужение чей то денщик.
Возможно, это были Биба и Закир. Расспросить я не сумел, потому что мне снова стало худо.
Через день меня отвезли в Гагринское укрепление, положили в лазарет и стали лечить. Я не удивлялся, зная, что таков наш гуманный закон — даже приговоренного к смерти человека сперва подлечат, если он болен, а потом уж набросят ему на шею смазанную мылом петлю.
Удивился днями позднее я иному, а именно тому, что лекари пользовали меня ровно бы значительную персону. Я осведомился о причине столь непонятного внимания к моей особе. В ответ услышал, что таково распоряжение самого главнокомандующего. Я с озлоблением подумал о лживости великого князя, выставлявшего напоказ свои сердоболие и великодушие. Владыки мира сего — актеры, к тому же препаршивые!
Я услышал, кроме того, что, несмотря на громогласное объявление об окончании войны, сражения еще происходят — продолжают отбиваться хакучинцы. Будь я в состоянии двигаться, постарался бы сбежать к ним. Но меня сжигала лихорадка. А когда я оправился, с послед ними защитниками аулов было покончено.
Однажды, проснувшись после дневного сна, я увидел подле своей койки никого другого, как Офрейна. Я уставился на него, как на привидение, а он мирно улыбнулся и осведомился о моем здравии.
— Явились, дабы сопроводить меня в острог? Какая честь, — сказал я.