Движения Озермеса были медленными, последние силы вытекали из него, как капли воды из опустевшего кувшина. Время от времени он жевал снег, утоляя жажду, или срезал с ольхи тонкие щепочки, разгрызал их и глотал. Его снова одолевала дремота. Но лечь, завернувшись в бурку, было уже невозможно, он теперь не лежал, а стоял у ствола ольхи, и единственное, что смог бы сделать, — это опуститься на колени. Однако, тупо соображал Озермес, если бы ему и удалось лечь, вытянуть ноги и уснуть, неизвестно, проснулся бы он и достаточно ли еще горяча кровь в нем, чтобы не застыть во сне от холода. Вырезав еще несколько кусков снега и бросив их под ноги, он почувствовал, как колени у него подгибаются, потом в глазах потемнело, и он стал оседать всем телом.
Почти уже не понимая, что делает, Озермес поднес ко рту левую руку и прокусил у ногтей сперва большой, потом указательный пальцы. От боли туман перед глазами разошелся. Пососав кровь, он с трудом выпрямился и прижался плечом и щекой к ольхе, чтобы набраться сил.
Вдруг под корой дерева послышалось слабое шуршание, похожее на журчание медленно текущей воды. Чудилось ему, шумело в ушах, или он на самом деле слышал, как внутрь дерева поднимаются от корней живительные соки пробуждающейся земли? Ему показалось даже, что они, неведомым путем проникая сквозь кору, отгоняют от него сонливость и бессилие. Отстранившись от ольхи, он поднял кинжал, чтобы вырубить новый ком снега, и тут кинжал и вместе с ним рука, пробились наружу, на голову Озермеса осыпался сухой снег, а в образовавшуюся дыру, ослепив его, ворвалось яркое зарево уходящего дня. Озермес опустил руку, и кинжал снова выпал из пальцев. В глазах защипало, как от песка, по щекам потекли теплые слезы. Он зажмурился и увидел рой крохотных красных бабочек. Какое то время он простоял не шевелясь, потом, когда бабочки разлетелись, поднял голову и стал смотреть в высокое пылающее небо. Теперь надо было поднять кинжал, расширить дыру и побыстрее, пока не угас дневной свет, выбраться наружу. Озермес нагнулся за кинжалом, но ноги у него подкосились, и он, царапая лицо о кору ольхи, упал коленями на бурку. Кинжал долго не находился, однако в конце концов он нащупал рукоять, зажал ее в омертвевших пальцах, хотел встать, но ноги больше не слушались его. Переждав, он отыскал рукой на стволе ольхи какой то нарост или остаток обломившейся ветви, уцепился за него и, по стариковски покряхтывая, поднялся на вялые, словно бы не свои ноги. Вырубать большие комья уже не было сил, он мог только отковыривать кончиком кинжала крохотные кусочки снега, но делал это упорно, без передышек, тянул вверх бурку, топтал снег под собой, и так до того времени, пока, вечность спустя, не расширил дыру до того, что можно было просунуть в нее голову и плечи. Мир, в который он вернулся, был огромным и светлым. Прямо перед ним поднимался к краснеющему небу склон горы, поросший пихтами. На темно зеленой хвое кое-где белели заплатки из тающего снега. Он попытался выбраться из своего лаза, но руки и изможденное тело не подчинялись ему. На глаза наплыли сумерки, в голове зашумело, как от падающей воды, душа отделилась от него, и он сник, опустив голову на руки. Потом откуда-то с небес донесся голос Чебахан, она причитала, оплакивая его, и Озермес попытался открыть глаза и сказать, что он жалеет ее, оставшуюся одной, но вины его в этом нет, однако веки не поднимались, язык не слушался, от тщетных усилий своих он словно разогревался, и ему становилось все жарче, как летом у разгорающегося костра.
Пещера была так забита вещами, что лечь пришлось у самого входа. Озермес, не раздеваясь, улегся ногами внутрь пещеры и положил у изголовья вытянутый из ножен кинжал. Место еще не было обжито, и не известно, кто из зверей может наведаться сюда ночью. Чебахан собрала угли в очаге в кучку, чтобы они до утра не угасли, ушла к речке, вскоре вернулась, забралась под бурку и вытянула ноги, достававшие Озермесу до плеча. Он уже задремал, когда она завозилась и спросила: — Ты спишь? — Засыпаю, — ответил он. — Я хотела спросить тебя. — О чем, белорукая? — Ты женился на мне потому, что пришла твоя пора спариваться с женщиной, или потому, что полюбил меня? — Он задумался, ему очень хотелось спать. — А разве это не одно и то же? — Она вздохнула. — Может быть. — Джигиты, наверно, бросали плеть в твой двор и до меня, — пробормотал Озермес. Чебахан снова вздохнула. — Не бросали, догадывались, что я выброшу плеть обратно. — Кто-то, шелестя травой, пробежал мимо пещеры. Озермес повернулся на бок и прислушался. — Мою плеть ты подобрала. — Все говорили о тебе, смотрели на тебя, и ты мне понравился. А у кого ты взял плеть? — У Алии, русского солдата, у него было несколько. — Вдали, в лесу гулко закричала сова. — Другие русские, что жили у нас, — сказала Чебахан, — Якуб, Кныш, разговаривали, как все мужчины, а у Алии голос был как гром. Я обходила его стороной, он всегда смотрел на меня, будто я жирная курица для ляпса. — Озермес засмеялся, сон отошел от него. — Во время сражения Алия стрелял из пушки, а потом пропал, и среди убитых его не было.
Тело Якуба мне тоже не попалось, а Кныш, кажется, ушел из аула еще до сражения. — Якуб никогда не подходил ко мне, но издали смотрел, как на Жычгуаше*. Скажи, а ты бросал плеть в чей нибудь двор до меня? — Нет. — Он снова лег на спину. — Тебе не спится, белорукая? — Как быстро Тха все переменил, если считать по пальцам, прошло лишь несколько дней и ночей, а на самом деле между этой ночью и моей прежней жизнью стоят много зим. — Озермес молча слушал, казалось, Чебахан не с ним разговаривает, а думает вслух. С этим надо свыкнуться, возле нее никого, кроме него, нет. — Одно время я сердилась на мать за то, что она не родила меня мальчиком. И злилась, когда подруги говорили: какие у тебя большие глаза и длинные ресницы. Один раз я выщипала у себя ресницы, но они выросли еще длиннее. А когда я подросла, мне стало нравиться, что джигиты говорят друг другу: она похожа на Жычгуаше. Потом я снова стала злиться. Ведь из за того, что я схожа с Жычгуаше, джигиты робели и не заговаривали со мной. — Меня это не испугало, — сказал Озермес. — Да, ты сразу заговорил со мной и, как полагается, стал при всех вышучивать меня. Джигиты и девушки смеялись, а мне хотелось плакать. Я очень глупа, муж мой? Болтаю, как девчонка, и не даю тебе спать. — Значит, ты подобрала мою плеть потому, что я джегуако? — Я же сказала, ты мне понравился тоже, — тихо ответила она, — а ты?.. — Что я? — Ничего. — Чебахан смолкла, и Озермес заснул. Когда он открыл глаза, вовсю пели птицы, а Чебахан хлопотала у очага. Увидев его, она почему то опустила глаза и сказала: — Пусть все дни будут для тебя светлыми, как это утро. — А солнце дарит тебе такую же радость, как поющим дроздам, — ответил он и пошел в лес.
На опушке стояли сапетки, принесенные из аула. Пчелы сонно вылезали из летков, согревались на солнце и с жужжанием улетали на луга. Одна из них села на руку Озермеса. Он медленно поднял руку и рассмотрел пчелу, ее черное блестящее тельце, покрытое желтыми волосками, брюшко, выдающееся за концы крылышек. Глаза у пчелы были большие, на темени они соприкасались. Каким пчела видит Озермеса? Наверно, таким же, каким он видит гору со шлемом на голове. Вздумается пчеле ужалить его, она погибнет, потому что жало покрыто шипами, и пчела не может извлечь его из тела человека или животного. Озермес подул на пчелу, и она улетела. Пчелы теперь настроены мирно, на верно, привыкли к нему и Чебахан. Но по дороге искусали так, что лицо Чебахан стало похожим на просяное тесто, а он с трудом открывал глаза. Перед тем как взвалить на плечо сапетку, Озермес замазывал леток глиной. В одной из сапеток глина по дороге вывалилась, пчелы вылетели и набросились на них. Они шли по дну ущелья. Озермес подбежал к речке и сунул сапетку в воду. Пчелы одна за другой выбрались через леток, и Озермес с сожалением смотрел, как их уносит вода.
* Жычгуаше — богиня деревьев, отличавшаяся добротой в добродетельностью.
Он оглянулся на Чебахан. Ночной разговор не был, пожалуй, случайным, до чего то Чебахан допытывалась. Та вдова, которая стала его первой женщиной, ласково поучала: — Уважающий себя и других джигит высказывает то, что думает, женщина тоже, но такими словами, что мужчине надо догадываться, о чем она думает. Не торопись отвечать женщине, сперва вглядись в землю, из которой выросли ее слова. — Вдова была не только красивой, но и доброй, однако, в противоположность тому, что она утверждала, мысли ее ложились перед ним, как лесные орешки на ладонь. Возвращаясь к пещере, Озермес подумал, что отхожее место лучше всего будет построить ниже сакли, возле шафранового луга, за изгибом скалы. Отец рассказывал ему, что некоторые русские переселенцы зимой не пользуются отхожими местами, а ходят на огороды, чтобы удобрять землю, однако это не чисто и опасно, из-за этого могут распространяться болезни. Озермес спустился к речке умыться и надумал, что в овражке следует сделать запруду, иначе в речке не выкупаешься. Пожалуй, начнет он с охоты, заготовит мяса, и ему не придется каждый день отрываться от дела и бродить по лесам. Надо, не откладывая, расставить и силки. Потом он возьмется за серп и заготовит сено для кровли. Повезло, что ему доводилось несколько раз помогать отцу и соседям ставить сакли. Сперва он пометит на земле размеры. Одной комнаты ему и Чебахан будет пока достаточно. Потом выроет четыре ямы для столбов... Он мысленно пригнулся, нажал ногой на поперечину заступа и вогнал заостренное полукружье в землю, от дерна запахло сыростью и грибами. Отрыв ямы, взялся за топор и, перейдя шафранный луг, спустился к буковой роще. Деревья стали пригибаться, он в три четыре взмаха срубал их, и они с удовлетворенным шелестом ложились на кусты бузины. Озермес утер пот со лба. Между столбами, на расстоянии двух трех пядей, он вобьет колья с развилками на верху, чтобы была опора для крыши. На развилки столбов лягут брусья, на них поперечные жерди, потом, наперекрест, еще ряд жердей, обернутых жгутами сена. Нет, прежде чем класть кровлю, надо сплести из прутьев орешника стены. Это он помнит, прутья сплетаются слева направо, каждый новый прут зацепляется за следующий кол, и начинать следует снизу, от земли. Окошка хватит одного. Дверь низкая, не выше его плеч, отверстия в раме для ремней и клина он прожжет раскаленным острием кинжала. Дымарь сплетет из прутьев, а Чебахан обмажет глиной и дымарь, и стены. Очаг — у задней стены, под дымарем, сложит Чебахан. Справа от очага станет его тахта, у левой стены — тахта Чебахан. На стене — оружие, одежда, на колышке — шичепшин, справа и слева от двери — полки для посуды, нижняя — для матрасов и покрывал. Что еще? Столик на трех ножках, чурбачки. Потом построить отхожее место, хачеш, навес для летнего очага, навес для дров... Озермес разошелся, он босыми ногами месил вязкую глину, вбивал в стенку хачеша колышки и вешал на них ковер, а Чебахан стояла позади и, глядя на дыру, прожженную в ковре, горестно вздыхала, потом, смирившись, шла в саклю, разжигала в очаге огонь, подвешивала над ним казан, дым от очага, струясь, уходил в дымарь, из казана вкусно пахло ляпсом из мяса улара, и Озермес, сытно поев, снова брался за топор... Он подошел к пещере. Чебахан вытаскивала наружу одеяло для просушки. Выпрямившись, она вопросительно посмотрела на него. — Я, пока шел, — ухмыляясь, сказал он, — уже все построил, даже ковер в хачеше повесил на стену. — Он, удивляясь себе, покачал головой. — Раньше я никогда не забегал в будущие дни, голова моя была заполнена совсем другим. — Оленье лицо Чебахан удлинилось, уголки губ опустились, как у обиженного ребенка. Озермес удивленно смотрел на нее. Она плотно сжала рот, свела брови, поглядела на одеяло и с непонятным пренебрежением спросила: — А плетня вокруг поляны не будет? — Совсем позабыл, — сокрушенно пробормотал он, — только позже, а пока я вобью колья по углам наших владений. Но прежде всего мне после завтрака понадобятся силки. Ты умеешь коптить и вялить мясо? — Она кивнула. — Чтобы прокоптить мясо, нужна крапива, а здесь я ее не видела. — Ты, наверно, смотрела не туда, белорукая, крапива растет повсюду. А лечить болезни тебя не учили? — Чебахан выпятила нижнюю губу. — Прости меня за то, что я скажу, но тебе не стоит так плохо думать о моих бабушке и матери. Листьями крапивы останавливают кровь, корнями папоротника и листьями подорожника лечат раны, ожоги и ушибы. А сушеными цветами бузины излечивают почки и еще многое другое. — Я спросил не подумав, — засмеявшись, сказал Озермес, — в твоем ауле были, конечно, такие же разумные бабушки и матери, как и во всех других аулах, но, согласись, и мужчина, и женщина не могут знать всего, а чего-то не знают совсем. Я в лечебных травах разбираюсь плохо. — Чебахан разложила одеяло на валунах и, повернувшись, сказала: — Зато все другое ты знаешь лучше меня. Мне иногда кажется, что ты бываешь недовольным мной. — Ты ошибаешься, белорукая. — Нет, не ошибаюсь. — Она помолчала, что то обдумывая. — Я скажу тебе, не сейчас, потом... А мы успеем построить все до осенних дождей? — Озермес посмотрел в блестящие, как зеркальца, глаза Чебахан, но проникнуть в них и понять, что скрывается за этими зеркальцами, было невозможно. Оставалось лишь ответить на последний вопрос. — С твоей помощью, моя гуаше, саклю я поставлю быстро, а с остальным можно будет и не очень спешить. Давай поедим, и я отправлюсь ставить силки и стрелять в длинноухих. — Чебахан сняла с камней котел и озабоченно уставилась на Озермеса. — Медвежий лук я нарву, его здесь много, но где мне взять соль? — Не знаю, белорукая, потом что нибудь придумаем.