В большой могиле лежит человек, чья жизнь оборвалась, как она обрывается для тех, кто, не подозревая того, поступками своими калечит собственную душу и этим понукает ее скорее вылететь из его головы. Первый после Абадзехи и, наверно, последний человек, попавший сюда, к ним. Слепящее глаза солнце зашло за облако, желтовато серая тень легла на скалистый обрыв, шафрановое поле, саклю, Мухарбека, и все, кроме освещенной солнцем Чебахан, стало призрачным и легким, вроде полоски тумана, протянутой по краю опирающегося на землю неба. Казалось, еще немного, и тень, уплывая, унесет с собой то, что кажется Озермесу временным и случайным. Но тень, ничего не прихватив, перетекла через овраг и растаяла.
Озермес вздохнул, словно пробудившись от сна. Самыр взглянул на него, подбежал к Чебахан, тявкнул и ткнулся носом ей в колени. Она повернулась, вскочила, вытянувшись в струнку, и быстро пошла навстречу Озермесу, всматриваясь в улара, которого он держал за лапы.
— Измаялась, ожидая тебя, муж мой, — сказала она, стараясь спрятать улыбку.
— Решила, что лавины бросаются на меня каждый день? — Он протянул ей улара. — Мазитха снова позаботился о нас. Силки теперь тоже не останутся пустыми. Появились и зайцы. Самыр перепугал двоих так, что их не догнала бы и стрела.
Самыр, поняв, о чем рассказывает Озермес, к чему-то принюхался и деловито затрусил к оврагу.
Чебахан, проводив его взглядом, прищурилась, лукаво посмотрела на Озермеса и сказала:
— За зиму зайцы отощали и стали быстрее бегать, разве их теперь догонишь?
Озермес отнес в саклю лук и стрелы. Чебахан подвесила над очагом казан с водой, чтобы облить птицу кипятком и ощипать перья. Самыр улегся за дверью в ожидании костей улара. Озермес рассказал про курочку, сидевшую на яйцах. Если бы он не пожалел ее и будущих птенцов, добыча его была бы обильнее. Чебахан не отозвалась, лишь на лбу у нее образовалась тоненькая морщинка.
Уходил потемневший от усталости день, на смену ему после ночи нарождался молодой и светлый. Озермес рубил деревья, обтесывал их топором, с помощью Чебахан заготавливал плетни для стен, настилал крышу. Сакля, после того как Чебахан обмазала плетни глиной, получилась добротной. Две тахты, стол и чурбачки были готовы, когда появилась Абадзеха. После того как смятенная душа покинула ее, Озермес снова принялся за хачеш. Покой и умиротворение, владевшие им от сознания, что черные дни позади, улетели, как осенью улетают снегири и сорокопуты. Снедаемый непонятной ему самому тревогой, Озермес торопился, хватался за топор на рассвете и возился до темноты. — Куда ты скачешь, муж мой? — удивлялась Чебахан. — Еще лето, холода и не подумывают даже о том времени, когда им полагается спускаться со снежных вершин. — Объяснить свое беспокойство Озермес не мог и поэтому лишь пробормотал: — Вдруг дожди пойдут, а хачеш еще не готов. — Разве ты кого нибудь ждешь? — Кто знает... — протянул он. Чебахан испытующе посмотрела на него и криво усмехнулась. — Может, ты надеешься, что сюда забредет другая Абадзеха, но не потерявшая разума? — Усталый Озермес только рукой махнул.
Вечером, перед тем как лечь спать, они, как обычно, сидели, отдыхая у огня. В лесу заухала сова. Чебахан зябко передернула плечами. — Отцовский хачеш редко пустовал, — задумчиво произнесла она, — к нам приезжали друзья отца из других аулов. И джигиты навещали нас. Один джигит не раз приезжал из Кабарды. Звали его Астамиром. Он был очень высоким, таких я больше не встречала, а лицо у него было как у девушки, как то в шутку его нарядили в женское платье, и бабушка моя не поверила, что он мужчина... — Чебахан вздохнула и собралась ко сну.
Озермес утомлялся и редко навещал Чебахан на ее тахте. Не тянуло его к ней и потому, что ее тонкое, гибкое, как у змеи, тело по прежнему не отзывалось на его ласки. Ощущая неладное, она пыталась что либо изменить. Однажды, когда он, разочарованный, отодвинулся от нее и встал, она зашептала: — Я уже говорила тебе... Объясни, что я делаю не так, научи меня. — Ни волк, ни олень не обучают своих жен! — буркнул он и ушел к себе. Другой раз она, затаив дыхание и напрягшись, вытерпела ласки Озермеса, а потом сама принялась неумело ласкать его. Он оттолкнул ее, попав рукой в плоскую грудь. — Оставь меня в покое! — Она заплакала. Когда он встал, она вдруг вцепилась в его руку, зашипела, как рассерженная кошка, и на Озермеса будто обрушились катящиеся с горы камни. — За что ты мучишь меня, муж мой? Может, это не я, а ты виноват, что живот мой не распухает? Когда солнце, ты неласков, потому что так велит адат, а когда темно, делаешь мне больно и злишься на меня!.. Я ведь просила, чтобы ты взял второй женой Абадзеху, она уже рожала и, наверно, ночью была бы такой, какая нужна тебе. Может, у нее родился бы ребенок и она, снова став матерью, не впала бы в грех и не бросилась в пропасть!.. Моя мать как то при мне сказала, что адыгские мужчины днем почитают своих женщин, как Жычгуаше, а ночью обращаются с ними как с рабынями. Я долго терпела, а теперь терпение мое треснуло, как старый кувшин, и я скажу все, что думаю. Если ты считаешь меня рабыней, я уйду, куда понесут меня ноги, потому что я свободная женщина, у которой свободными были и мать, и бабушка, и прабабушка моей бабушки. К их мудрым советам прислушивались не только их мужья и дети, но и седобородые тхамады. — Выпустив его руку, Чебахан умолкла. — Он, обдумывая ее слова, молчал, а потом сказал: — Не пойму тебя, ты трясешь хвостом, как горихвостка. Я ведь помню, это ты предложила, чтобы я взял Абадзеху в жены, и тут же призналась, что вовсе не хочешь этого, а теперь упрекаешь меня, обвиняешь в ее смерти. А насчет... — Иди к себе, муж мой! — прервала его Чебахан. — Прости, что я так говорю с тобой. Я выслушала бы тебя до конца, но мне надо поговорить с заступницей женщин. — Имя покровительницы женщин Тхагуаше при мужчинах не называли, и вмешиваться в разговор женщины с божеством нельзя было. Озермес стиснул зубы, вернулся к себе, лег на спину и уставился в темный потолок. Чебахан бросилась на него, как взбесившаяся рысь. Такое нападение следовало сразу же отразить. Он так и поступил бы, не призови она на помощь Тхагуаше, а теперь время упущено. Повинным в гибели Абадзехи, свидетель тому Тха, он не был, что же до всего прочего... Когда дух ярости покинет Чебахан, он, не унижая себя криком, объяснит ей, что бранные слова различимы и во мраке ночи и жена в темноте тоже не должна кидаться на мужа, как клятвопреступница лиса на домашнюю курицу. Отобрав слова, с помощью которых он заставит Чебахан просить прощения, Озермес заснул, будто сорвавшись с отвесного обрыва.
Проснулся он легко, вскочил, радуясь ясному утру, и стал, как намеревался с вечера, собираться на охоту. О прошедшей ночи он не вспоминал, как не вспоминают короткий, быстро промелькнувший сон. Чебахан лежала на боку, лицом к стене. Одевшись и взяв лук и стрелы, он пошел к двери, услышал скрип тахты и обернулся. Черные, во весь глаз, зрачки Чебахан уставились на него, как охотник нацеливается в дичь, в которую собирается выстрелить. Она все еще злилась. Он отвернулся, вышел из сакли, приветственно махнул рукой слепо смотревшему на розовое небо Мухарбеку и зашагал в гору.
Подстрелив в зарослях можжевельника двух тетеревов, Озермес пошел, куда понесли ноги. Когда он вспоминал давешнее, в голове у него становилось как в желудке у человека, проглотившего несъедобное. Надо быть, Чебахан уже раскаивается, но он проучит ее, будет бродить по лесам, пока на небе не загорятся звезды, а потом, в темноте, вернется, бросит к очагу бархатистых черно зеленых тетеревов и, отделяя слово от слова, скажет: я чту твоих ушедших мать и бабушку, белорукая, и верю, что к их мудрым советам прислушивались длиннобородые тхамады, однако уверен, они не позволяли себе швырять в мужа такими словами, какими бросала в меня ты. Или ты воображала, что твердые как камень слова становятся в темноте мягче пуха? Я совсем не считаю тебя рабыней, ты мне жена, добровольно, без принуждения, подобравшая мою плеть, брошенную в твой двор. Ты свободна, жена моя, и вольна оставить меня, когда захочешь. Но куда, к кому ты пойдешь по нашей опустошенной, выжженной земле? Перед тобой, в какую сторону ты бы ни пошла, ляжет лишь одна дорога, и приведет она тебя только к ушедшим, к матери, отцу, к Абадзехе... Спроси Абадзеху, если ты найдешь ее в толпах ушедших, виновен ли я в том, что душа покинула ее. А что ты скажешь матери, когда она спросит тебя: где муж твой, Чебахан? Ответишь: я ушла, оставив его одиноким, как отбившегося от стаи волка? И скажи мне еще, попросила ли ты у заступницы женщин, когда разговаривала с ней, чтобы она согрела твою холодную, как рыба в зимнем ручье, кровь?