Она сидела, уставившись в землю и растирала ногой что-то воображаемое. Немного погодя, вздохнув, сказала: — Но ты все равно, как жених, не мог бы петь песен. — Ты часто бывала на свадьбах? — Черноту ее зрачков прорезали светлые лучики. — В первый раз мама взяла меня на свадьбу, когда я научилась бегать, не падая. А после, как я подросла, прости меня за нескромность, но так было, на свадьбе захотели спеть-сплясать удж хурай*, и старики выбрали меня. Я застеснялась, убежала, меня привели обратно, стали стрелять в небо, кричать: Чебахан! Чебахан! Один из джигитов плясал со мной, а вокруг раскачивался круг, и все воспевали женщину. Мама гордилась мной, но делала безразличное лицо, а отец, потом, дома, посмотрел на меня и сказал, что хвалили вовсе не меня, а ту, которая родила такую уродливую неумеху. Я обиделась, чуть не заплакала, и тогда он сказал еще: на своей свадьбе ты услышишь песню о невесте, которая и шить не умеет, и обжора, и мастерица толочь в ступе воду. — Радуясь тому, что она разговорилась, Озермес сказал: — В песне, которую я знаю, поется «не воду в ступе, а зерно в ступе», но смысл один и тот же. Да, ты из-за меня лишилась кусачих, как перец, свадебных шуток. — Зрачки Чебахан снова почернели. — Что толку рассуждать об этом, муж мой? Я вижу то время издали, потому что глаза мои стали глазами старухи. — Нельзя было позволять Чебахан отдаваться мутному потоку уныния. — Ты такая же глупая, — сказал он, — как и в тот день, когда обижалась на шутки своего мудрого отца. Даже камни, я думаю, помнят, как они были мягкими и ты, рожденная не камнем, а женщиной, должна всегда видеть ту свою жизнь глазами девушки, а не старухи. Встань! — Он схватил Чебахан за руку и устремился к сакле. Она шла рядом бесплотно и неслышно, как тень.
Введя Чебахан в саклю, он оставил ее стоять у стены, отошел и спросил: — Помнишь, как мы танцевали впервые? Не двигайся, я приглашу тебя. — Он запел «Кафу» и захлопал в ладоши. Чебахан безучастно смотрела на него. Он повернул голову влево, что то пробормотал, потом еще что-то еще сказал воображаемому соседу справа, изобразил его — поднял брови, сощурил один глаз, раздул щеки и явил лицо добродушного, с хитрецой парня, потом, разгладив лицо, выслушал басок соседа, улыбнулся ему, кивнул, построжал, поднял голову, вытянулся, шагнул вперед, приподнявшись на полусогнутых пальцах, переступил на другую ногу и понесся по кругу, будто присматриваясь к девушкам. Напевая за музыкантов, он доплыл до Чебахан и замер перед ней, склонив голову и отведя руки чуть назад. Она смотрела на него, словно не видя, и не шевелилась. Но и он не двигался с места. Стало слышно, как за дверью зашумели от порыва ветра деревья.
Чебахан прислушалась, вздохнула, руки ее разошлись в стороны, плавно, от локтей, приподнялись, и она, стелясь над землей, медленно заскользила по кругу. Будто погруженная в сон, с ничего не выражавшими глазами на неподвижном лице, она мягко повторяла движения Озермеса, приближаясь и удаляясь от него, как слабая волна прибоя, то бесшумно уходящая от берега, то тихо возвращающаяся. Почему то посмотрев на Озермеса в упор, она споткнулась, но сразу выпрямилась и доскользив до своего места, остановилась. Озермес, следуя позади, проводил ее. Оборвав пение, он посмотрел на Чебахан и увидел, как у нее задрожали губы.
* Удж хурай — у шапсугов танец величание, гимн женщине.
— Ха! — крикнул он. — Знаешь, какой была бы наша свадьба? Сядь ка на чурбак, в углу. Нет, я выйду, а ты оденься в то выходное, в котором была тем вечером, ты ведь хранишь его, и снова сядь в углу. — К чему это? — прошептала она. — Так надо! Не заставляй меня ждать. — Он перешагнул через порог и остановился спиной к двери.
Налетевший с верховий ветер продолжал задувать, яворы шелестели листьями, словно крохотными крылышками. Птицы, умолкнув, попрятались в густых еловых ветвях. Тени, бегающие по темному лицу Мухарбека, оживили его, казалось, что он беззвучно шевелит губами и трясет бородой. — Не тревожься, дядя, — сказал Озермес, — дождя не будет, а свадьба состоится, и ты тоже развеселишься! — Выждав еще немного, он вернулся в саклю. Чебахан, переодевшись, сидела с опущенной головой, теребя тонкими пальцами лежавший на коленях платок. Старое платье ее было в нескольких местах заштопано, воротник кафтанчика, сохранившего темно красный цвет, потерся, обшитая серебром шапочка помялась, и все таки после своего одеяния из шкур она выглядела нарядной. Озермес подошел к ней и, опустившись на корточки, заглянул в глаза. — Ты теперь невеста, ты дома. А меня нет, я в своем ауле, жду, когда тебя привезут на арбе, покрытой красной тканью. Слышишь шум вдали? И топот коней? И крики? И выстрелы? И скрип колес? Это дружки и родственники едут сюда. — Он поднялся, зашел за спину Чебахан и погладил ее по голове. — Это руки твоей мамы... А вот и подруга хохотунья! — Мелкими шажками выбежав на середину сакли, он захихикал и тихонько сообщил Чебахан: — Она смеется, но про себя завидует. А другая притворяется, что плачет. — Прикрыв лицо рукавом, он затрясся от визгливых рыданий. — Слышишь, как прикидывается? Не хуже клятвопреступницы лисы. Она тоже завидует тебе!.. О, скоро дружки жениха подъедут ко двору. Стань у двери, а то ничего не увидишь, а потом, когда гости пойдут к сакле, быстренько вернись в угол, сядь и прикрой лицо платком. Вот они! — Озермес выскочил за дверь, перепрыгнул через мертвое дерево и, вопя на разные голоса, побежал по поляне. — Гляди, какая потасовка начнется! — обернувшись, крикнул он Чебахан.
...К поляне, повизгивая колесами, подъехала, окруженная всадниками, арба. В гостей полетели сырые яйца и гнилые яблоки, молодые родственники невесты и соседские парни кинулись на них с палками, мешая въехать во двор. Все прыгали, хохотали. Лошади ржали и лягались. Озермес, только что бросивший несколько еловых шишек, изображавших яйца, мгновенно превратился в конного джигита, который, скривившись, вытирал с лица смесь желтка с белком. Мухарбек, подрагивая бородой и усмехаясь, глядел на него. Толкнув коленями коня, Озермес перепрыгнул через плетень и очутился во дворе. Но и его, и других джигитов тут же стянули с лошадей и подтащили к арбе. — Посмотрим, какие вы сильные! — кричали защитники невесты. Озермеса и еще одного парня, прыгавшего, по журавлиному поднимая ноги, запрягли в ярмо. Поднатужившись, они сдвинули с места арбу, и тут на них снова набросились, стараясь содрать одежду. Но они отбились и, тяжело дыша, пошли к сакле. Когда Озермес перешагнул через порог, Чебахан уже сидела в своем углу, прикрыв лицо платком. — Тебе что-нибудь видно? — отдышавшись, спросил он. — Можешь незаметно подглядывать. Там во дворе, — он кивнул на дверь, — продолжается свалка, слышишь, кричат? Гостей обливают грязной водой. — Он отошел к очагу и степенно произнес: — Здравствуйте, женщины. — После чего пошел по кругу, по старшинству протягивая каждой руку. Второй дружка, по журавлиному поднимая ноги, следовал за ним. Со всеми поздоровавшись, Озермес направился к Чебахан, но хохотушка подруга невесты схватила его сзади за полу и сделала вид, что хочет отрезать ее ножницами. — Пусти меня, — рассердился Озермес, — мы хотим поздороваться и с той, которая сидит в углу. — Лучше поздоровайтесь с этой, видите, она обиделась и плачет. — Вот, пусть возьмет и перестанет лить слезы! — Озермес достал из кармана монету. — А мы хотим подойти к сидящей в углу. Если с ней нельзя здороваться за руку, мы только притронемся к ее рукаву. — К какому рукаву? — захохотала резвушка подруга. — Вы что, слепые? Это же мышка, маленькая серая мышка. — Тогда мы поздороваемся с мышкой. — А мышка уже убежала. Это кошка! — Еще лучше! — обрадовался Озермес. — Мы дадим ей молока и погладим по шерстке. — А она тоже убежала. Теперь там сидит орлица. — Орлица? Тогда получайте выкуп. — Озермес протянул девушкам горсть монет и, подойдя к Чебахан, притронулся пальцами к ее рукаву. — Да это же красавица невеста, как же мы ее не узнали! — Потому что она сидит, — проскрипел второй дружка. — Тогда пусть встанет! — потребовал Озермес. — Она стесняется своего роста, — сказал дружка, — разве ты не видишь, она так мала, что может пройти между ногами своей младшей сестры. — Все равно пусть встанет! — Нельзя, нельзя! — заверещали девушки. — Почему нельзя? Или она такая ленивая? Несчастен тот, кто станет ее мужем. А а, я понимаю, почему она не встает, на ногу ей наступил бык. А ты помнишь, — Озермес обернулся к воображаемому длинноногому дружке, — какой была ее прабабушка? — Прабабушка была совсем другой, — скрипуче, как сипуха, заявил тот, — прабабушка, когда мы приехали и вошли во двор, тотчас разогнала злых собак, завела нас в саклю и вкусно угостила. А эта, какая она правнучка, быть того не может, сидит, как сычиха! Раз уж у нее нет ни совести, ни чести, может, она за деньги встанет? — Озермес сунул руку в карман и покосился на Чебахан. Платок ее съехал к левому уху, приоткрыв один глаз.