― Помнится мне, ― ответил Рабадаш, не меняя интонации, ― не тархан Ильмар правит Азаматом.
― Да, мой господин. Под его рукой нет даже пары городов. Лишь один захудалый дворец, что посрамит и обыкновенная рыбацкая хижина. Это бунт.
Рабадаш кивнул ― словно ждал этих слов не первый день, ― высвободил руку из пальцев Ласаралин и велел:
― Коня.
― Ты же, ― опешила Ласаралин, ― не поедешь им навстречу?
― Для этого еще слишком рано, ― хмыкнул муж. ― Даже если они идут уже два дня, им всё равно придется пройти еще добрых полсотни миль. Встаньте, мудрейший. Не тратьте на поклоны время, за которое можно наточить клинок.
― Не меньше шестидесяти миль, ― ответил тархан Камран, поднимаясь на ноги. ― И я клянусь Ташем и Азаротом, что пусть я никогда не был достойным воином, но я буду сражаться за Ташбаан до последнего вздоха.
― Ташбаан ― это лишь земля и камень, ― качнул головой Рабадаш, и Ласаралин не сумела сдержать потрясенного вздоха. Сказать такое о городе богов, о городе Таша, давшего жизнь династии калорменских тисроков, не угасавшей уже восемь столетий… ― Мне нет дела до того, что можно отстроить вновь. Но тархина Ласаралин, как преданнейшая из жен, отказывается покидать меня даже перед лицом верной смерти. Я хочу, чтобы все, кто останется со мной, защищали до последнего вздоха ее.
И вышел, оставив Ласаралин в растерянных слезах. Тархан Камран не решился коснуться жены тисрока, и она осела на резное кресло, поддерживаемая рукой Альмиры. Жены Шарафа, которая, верно… уже примеряла в мыслях на его голову венец великих завоевателей.
Ласаралин вырвала руку из пальцев тархины и зашипела взбешенной змеей:
― Пошла прочь, нечестивая!
Альмира отшатнулась, испугавшись этой вспышки ненависти. Медленно посерела лицом, поняв, в чем была причина. И рухнула на колени, уткнувшись лицом в подол платья Ласаралин и разметав по ковру выкрашенные в цвет красного дерева волосы.
― Простите, госпожа! Я клянусь, что не покину вас, даже если на стены этого дворца обрушится огненный град, и сами боги низвергнут его в морскую пучину!
― Ты! ― прошипела Ласаралин, чувствуя, как по лицу вновь текут слезы. Пораженный этим зрелищем тархан Камран поспешно отступил к дверям. ― Как смеешь ты клясться мне в верности, когда…!
― Боги мне свидетели! ― рыдала в ответ Альмира, не поднимая головы. ― Я не желала этого, госпожа! Сколь добр и ласков ни был бы мой муж, я знаю, что он лишь тень, ползущая по земле под солнцем нашего повелителя, да будет вечной его жизнь! Ибо величие его столь велико, что он ослепляет всякого, кто посмеет взглянуть на него! И я… О Великая Мать ночи и луны, как смела бы я думать о том, чтобы стать женой тисрока, когда я лишь кроткая дочь южного тархана! Взгляните на меня, госпожа! Я нечестивая убийца, своей рукой поднесшая отравленное вино моему нареченному, и лишь милость повелителя, да живет он вечно, сохранила мою никчемную голову на плечах! Да разве в силах я сравниться с прекраснейшей и благороднейшей из женщин, что готова сражаться, как бесстрашная пустынная львица, подле мужчины, которого любит?! Ибо как он солнце, так и вы луна, затмевающая собой тысячи звезд на ночном небосклоне!
Ласаралин не сразу смогла ответить. Схватилась за горло, чувствуя, как душат ее отчаянные рыдания, и сползла с кресла, обхватив Альмиру за вздрагивающие плечи. Нет, так нельзя. Нельзя. Она не опустится до ненависти, даже если ее предаст каждый, кто прежде клялся ей в верности. Даже если каждое слово Альмиры не более, чем гнусная ложь.
― Прости меня, милое дитя. Прости. Я усомнилась в тебе и ответила на твою доброту и верность лишь злобой и упреками. Прости!
Альмира не отвечала ей. Лишь цеплялась за руки Ласаралин, капая слезами на серебряное шитье ее платья, и молила о милосердии.
***
Из-под подкованных копыт летела белесая в темноте дорожная пыль. Гуль несся по пустому тракту, встряхивая гривой и разражаясь гневным ржанием в ответ на малейшую попытку осадить его, дернув за поводья. Будто чувствовал. Не так, как всегда чувствовал его настроение Дьявол ― и ластился к хозяину, словно послушный жеребенок, а не злой, как тысяча демонов, боевой конь, тычась лоснящейся черной мордой в забрызганную кровью кольчугу на плече, ― но и Гуль рвался вперед, чуя и всей своей лошадиной душой ненавидя наступающих далеко впереди врагов.
Не меньше шестидесяти миль. Даже озверевшей от ненависти толпе потребуется еще несколько дней, чтобы добраться до ворот Ташбаана. И что прикажешь делать, Птицеликий? Обрушить мосты? И самим оказаться в ловушке. Не штурмом, так измором, но их возьмут.
Надеяться, как и в прошлый раз, на союзников? На кого? На Ильгамута? Он по меньшей мере в двух месяцах пути и зависит от рек вдвое сильнее, чем центральные сатрапии. Багровые пески Юга не стали царством смерти лишь благодаря Руд-Халидж и дюжинам ее притоков, вокруг которых и сосредоточена вся жизнь. Но если и они повернутся против сатрапии… Ильгамут будет спасать свои земли. Своих пахарей, солдат и слуг.
Свою жену. Даже если она сама проклянет его за это решение.
Я ни о чем не жалею, сестра. Разве что… о том, что уже не увижу тебя в последний раз. Я любил тебя куда сильнее, чем было позволено преданному брату. Я приму любую кару, которую боги обрушат на меня за эту любовь, если есть хоть малейшая надежда, что их ярость не падет на тебя. В конце концов… всё когда-нибудь заканчивается. А мы и вовсе знали свою судьбу с самого начала.
Я проливал кровь по приказу отца, но упивался ею, как дикий зверь. Я бросил вызов даже богам ради твоей любви. Я зачал сыновей, которых не должно было рождаться в этом мире. Я брал, что хотел, не задумываясь, и… в конце концов я за это поплатился. Ты напрасно сражалась за мою корону, когда умер отец. Быть может… тогда боги не забрали бы у нас Ильсомбраза.
«Всё твое», ― бросила ему Джанаан в ту ночь, когда привезла тело сына. ― «Твоя корона, твой Калормен, даже сыновья ― и те только твои! А я для них лишь женщина, приведшая их в этот мир!».
Он не ответил тогда на этот упрек. Ответить… было и нечего. Лишь коснулся рукой заколоченного саркофага из красного дерева, скрывавшего тело шестнадцатилетнего мальчика, смотревшего на него не как на отца, а как на воплощение самого Таша. Мальчика, не убитого в бою, но отравленного нечестивой змеей. Разве вправе он теперь ждать достойной смерти, когда его сын низвергнут во тьму без надежды на посмертие, достойное воина, а не младенца или слабого старика?
Этого бы не случилось, будто он по-прежнему… Впрочем, к чему обманывать себя? Сражаться он еще способен. Еще способен править. Карать и миловать, хотя первое всегда получалось у него гораздо лучше второго. Ненавидеть и упиваться этой ненавистью, задыхаться от нее и всё равно кричать, что счастлив.
Гуль взвился на дыбы от резкого рывка поводьев и остановился в нескольких шагах от венчающего длинный холм путевого столпа, указывающего путникам, что до столицы Калормена, великого города богов, осталось всего десять миль на север. Десять миль золотой клетки, обернувшейся волчьим капканом не только для него, но и для ни в чем неповинной женщины, плакавшей в его руках, но отказывавшейся оставить его один на один с судьбой.
Будто… он сделал хоть что-то, чтобы заслужить ее любовь.
― Ты этого хотел, демон?! ― разорвало ночь яростным криком. Не сдерживаясь и не заботясь о том, что услышат. В том-то и беда… что боги давно уже его не слышали. ― Ненавидишь?! Так ненавидь меня одного! За что ее?! За что мою сестру?! Моих детей?! Они не выбирали, кто станет их отцом! Мой сын, мой первенец, был бы жив, если бы не твоя справедливость! А если бы и умер, то как мужчина, в бою, а не от яда! Никто не посмел бы ему этот яд поднести, если бы меня боялись, как и прежде! Но тебе и этого мало?! Ты хочешь, чтобы я смотрел, как ее поднимут на копьях лишь за то, что она моя жена?! И кто из нас двоих не способен на любовь?! Кто из нас двоих…?!
Молчание ночи разорвало оглушительным львиным ревом, и Гуль с испуганным ржанием взвился на дыбы, сбрасывая всадника. Усыпанное звездами небо опрокинулось навзничь. Удар оказался неожиданно силен, и Рабадаш прокатился по земле, собрав плащом всю пыль с тракта и зайдясь от нее кашлем.