Проклятье. Только смерти в львиных когтях и недоставало.
Рука схватилась за рукоять сабли и… замерла, до судорог сжимая пальцы. Столп с отметкой в десять миль белел в лунном свете в трех шагах впереди. Нет. Уже позади. В трех шагах севернее. Но руки ― сжимавшая саблю и упиравшаяся в землю, готовая швырнуть тело в сторону от удара ― по-прежнему были человеческими.
А следом из ослепительного лунного света выступил огромный, вдвое больше обычного, лев. Посмотрел в потрясенно распахнутые глаза, будто усмехнулся в длинные усы, и из открывшейся пасти раздался звучный раскатистый голос.
― Встань, правитель Калормена. Даже пожелай я уподобиться твоим богам и требовать такого почтения от своих слуг, ты не из тех, кто преклонит колени по доброй воле. Ты, ― на львиной морде появилась еще более отчетливая улыбка, ― господин, а не слуга, разве нет?
Едва ли не впервые в жизни Рабадаш не нашелся, что ответить. Забыл и вовсе, как говорить, вновь уподобившись тому ослу, чью шкуру уже примерил однажды. И должен был надеть вновь, пересеча ― вольно или невольно ― эту опротивевшую границу в десять миль.
И вновь бросил, поднимаясь на ноги, потрясенный взгляд на белеющий в ночи столп.
― А как красноречив был в прошлый раз, ― с нескрываемой усмешкой пророкотал лев. Нет. Не просто лев, не один из сотен рыщущих по пустыне бессловесных хищников, а Лев. ― Какие, помнится, кары призывал на мою голову. «Да поразит тебя молния из скорпионов, ибо ты враг истинных богов». Сильно сказано. Такого я и от Колдуньи не слышал. И смело. Чего у тебя никогда было не отнять, так это смелости. Знаешь, что я не Таш и могу покарать нечестивца самолично, а всё равно поносишь меня, как своего раба. Ну? Что ж молчишь-то? Ты звал меня? Так вот он я, говори.
― Да что тебе сказать, кроме того, что ты уже слышал? ― огрызнулся Рабадаш, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие рукоять сабли на поясе. ― Пришел карать? Так карай, чего ждешь? Я пересек границу. Пусть и по твоей милости.
― Именно, ― вздохнул Лев и тронул огромной лапой оставленный на тракте след от лошадиного копыта. ― Уж больше десяти лет я жду, когда ты научишься отличать милость от кары. Видно… так и не дождусь до самой твоей смерти.
― Милость?! ― вскипел Рабадаш. ― Уж не ослиную ли шкуру ты считаешь милостью?!
― Глупец, ― ответил Лев с укоризной. ― А любовь Ласаралин для тебя не милость? Ясаман? Амарет? Ильсомбраза? Сармада? Ильгамута? Джанаан, пусть и… это совсем не та любовь, которую следует сестре питать к брату. Все они преданы тебе до последнего вздоха, а ты в ответ гонишься за уважением тех, кто отвернулся от тебя в первой же беде. Зачем?
― Не смей произносить имя моего сына, когда…!
― Я, ― веско ответил Лев, заставив осечься на полуслове и замолчать, ― вашего с Джанаан союза не одобрю никогда. Она кровь от крови твоего отца, но это не остановило ни ее, ни тебя. И вы оба еще заплатите за это. Как уже заплатили жизнью Ильсомбраза. Ибо как бы сильна и предана ни была ваша любовь, она не от света, но от тьмы. Но кем же ты видишь меня, если думаешь, что я стал бы карать за ваш грех детей? Они не выбирали ни отца, ни мать, ты сам это сказал. И твой сын был отважен, честен и слишком юн, чтобы покинуть этот мир. Его смерть для меня не меньшая боль, чем для тебя.
― Замолчи, ― огрызнулся Рабадаш, вдруг почувствовав себя смертельно уставшим. Хватит с него слов. Его и так запомнят лишь никчемным ослом. И даже если посчитают, что он сбежал сам, решив жить в звериной шкуре вместо того, чтобы умереть, как мужчина, защищая жену, то… хуже уже не будет. Даже… лучше. Если он просто исчезнет, ее уже не тронут. Никого из них. Быть может… и Шараф займет трон без боя, пока весь Калормен будет чествовать его, как своего спасителя.
― И то верно, ― согласился Лев. ― Что толку с тобой говорить, когда что бы я ни сказал, ты упрямо меня не слышишь. Твое счастье, что я слышу тебя. Я слышал тебя все эти годы. И не только я. Думаешь, Таш позволил бы проклясть его плоть и кровь? Не я был причиной твоей разорванной кольчуги. Не я один испытывал тебя все эти годы. Даже у меня нет такой власти. Ни над Калорменом, ни даже над Нарнией. Я создал этот мир, я вдохнул в него жизнь, но я не хозяин никому из живущих в нем. Позови ты хоть раз с раскаянием и смирением, я бы пришел. А ты, ― вновь усмехнулся он в усы, ― всё ругаешься.
― Еще чего недоставало, ― ответил Рабадаш и разжал онемевшие пальцы, выпустив рукоять сабли, ― чтобы северный демон отчитывал меня, как мальчишку.
― А ты и есть мальчишка, ― парировал Лев. ― Уж в сравнении со мной ― так точно. Да и без сравнений… Топчешь этот мир уж почти четыре десятка лет, а всё такой же вздорный, как и в юности. Сказал бы, что ты сын своего отца, но, к счастью, нет. У отца твоего не было и половины того хорошего, что есть в тебе. А хорошего, признаться, в тебе не так уж и много. И не сверкай глазами, мальчик, по отцу ты вместо слёз вновь пролил реки крови.
― Это мое право. Моя корона. Мой Калормен.
Я завоеватель, желаешь ты того или нет.
― И нужна тебе эта корона, когда она грозит смертью твоей жене? А может статься, что и детям тоже? ― спросил Лев и качнул головой. По пышной гриве побежали серебряные искры от лунного света. ― А вот Калормен тебе нужен. Не ради власти, а ради него самого. Ты не прав, думая, что тебя карали за неспособность любить. Но Сьюзен ты не любил, не отрицай. А вот Ласаралин… Ты знаешь, что для нее нет жизни без тебя, и хочешь ты того или нет, но ты платишь ей тем же. Жестоко, по-калорменски, но именно за это она тебя и любит. Я знаю, что с ней сделали. И знаю, что ей нужен не рыцарь, а дьявол, что обезглавит каждого, кто посмеет поднять на нее руку. Как и Ясаман. Она отреклась от меня много лет назад и не возвращается, как бы я ни звал ее. Я не стану просить тебя ее вернуть. Но хоть приведи ее к Зардинах, ибо я боюсь за ее душу. И даже… что ж, если Таш способен принять то, что ты избрал своей половиной свою же сестру, то ему и решать вашу судьбу. А теперь слушай, ― велел Лев, и над трактом стихла ночная песнь цикад и шум ветра. Затих, не смея даже переступить копытами, Гуль, склонив голову с длинной черной гривой, словно тоже понимал каждое слово.
― Слушай меня, тисрок Рабадаш, ― повторил Лев, и его голос разнесся над трактом громовым рычанием. ― Ты не покинешь границ Калормена, очерченных в первый год твоего правления. И не сможешь их расширить. Не сделаешь и шагу за белые пески Севера и не пройдешь и до середины красную пустыню Юга. Не пересечешь западнейшие из отрогов великих гор, что вы зовете Феруз Ангир, и не ступишь на землю ни Гальмы, ни Теревинфии, ни иных островов, кроме тех, что уже принадлежат Калормену. Но эта земля ― твоя. Правь ею. Защищай ее. И не отказывай тем, кто в час нужды попросит тебя о помощи.
Лицо обдало жаром львиного дыхания, и Рабадаш смог задать лишь один вопрос.
― Почему?
Лев качнул головой и вздохнул вновь, словно его вынуждали объяснить очевиднейшие вещи несмышленому ребенку.
― Неужто сам не видишь? Ты доказал, что достоин. Ты послал брата на помощь своему народу, даже зная, что для тебя самого это решение обернется смертным приговором. И ты был готов смириться даже с ослиной шкурой, если бы это защитило верных тебе. Признаться, еще в начале твоего правления я думал, что ты безнадежен. Но уже год спустя ты не бросил Ильгамута один на один с врагом, сославшись на проклятье. Ты не сделал мою кару оправданием, а искал пути, чтобы ее обойти. Не ради себя, но ради Калормена. И мне, признаться, даже жаль, что тебе так не по нраву твоё прозвище, ― вновь усмехнулся Лев в длинные усы. ― Хранить мир у тебя получается ничуть не хуже, чем побеждать. Но я вижу… что Калормен еще не готов следовать за тисроком, никогда не обнажающим сабли. Раз так, то я подожду.
И повернулся, не говоря более ни слова. Пошел прочь, будто растворяясь в ослепительно-ярком лунном свете. Порыв ветра взволновал растущие по края тракта деревья, и не осталось даже следов в пыли тракт. Лишь песнь цикад нарушала безмятежную ночную тишину.