И как тут было не уступить?
С шелестом сворачивая лишенный не только приветствия, но и подписи пергамент, Ласаралин со странным весельем думала о том, что он действительно не оставил ей выбора. Разве могла она отказать мужу, ждущему любимую жену?
― Тархан Камран, ― сказала Ласаралин, поднимая глаза и сжимая письмо в пальцах. ― Когда, по-вашему, я смогу покинуть Ташбаан без страха угодить в руки бунтовщиков? Мой господин оставил вам распоряжения о том, сколько воинов должно меня сопровождать?
Она уже доверилась мужу однажды, надеясь на милость богов и его собственную. Доверилась дважды, рассказав и о том, какую роль сыграла в побеге Аравис. Доверяла, должно быть, всегда, даже когда ее слепили стыд и отчаяние, не позволяя ни решиться на простой разговор, ни отказаться от него, потому что без него она не мыслила себя.
Она должна довериться ему и теперь. В конце концов… пути богов воистину неисповедимы. Чьими бы они ни были.
***
В надменном лице тархана Ильмара не нашлось бы ни одной черты, которую можно было бы назвать неблагородной. Но глаза его ― неожиданно синие, унаследованные, должно быть, от какой-нибудь северянки, ― были подведены лишь жгучей чернотой, а вовсе не полýночной синевой, всегда отличавшей Воинов Азарота. Его глаза были синее летнего неба в самый знойный час, а не чернее агатов и запекшейся на лезвии сабли крови. В нем не было и тени того величия, что Сармад всегда видел в лице отца. Как не было и благословения самого Таша неумолимого и неодолимого, наделявшего лишь немногих из своих потомков черными глазами.
И ничего, кроме ненависти, Сармад к этому бунтовщику не испытывал.
― Посторонитесь, юный тархан, ― насмешливо бросил Ильмар, и не подумав спешиться и отвесить подобающий по церемониалу поклон, когда увидел дюжины воинов под белоснежными знаменами, вставшие на петляющем по побережью тракте. ― Если не хотите, чтобы мои люди смели вас с пути.
― Ваши люди? ― переспросил Сармад, сжимая в пальцах жесткие поводья и тоже не думая о том, что его клокочущий яростью голос должен казаться взрослым мужчинам возмущенным тявканьем щенка перед оскаленными мордами бешеных псов. Но он не щенок. Он сын волка и змеи, и он не отступит, даже если этот нечестивый трус вздумает сражаться с ним, как со взрослым мужчиной. Ему говорили ― шепотом, боясь прогневать господина и повелителя, ― что его отец впервые лишил врага жизни в десять лет. На четыре года раньше, чем благородные мужчины получали право носить заточенное оружие. И Сармад не посрамит родителей и великих предков словами о том, что ему нужно ждать всё те же четыре года, прежде чем скрестить клинок со своим врагом.
― Как же плохи, ― хмыкнул он, подражая интонациям отца, ― дела в сатрапии Азамат, если ныне войска тарханов состоят лишь из лишенных чести проходимцев.
― И в том вина лишь тисрока!
― Да живет он вечно, ― сухо напомнил Сармад. Почтительный племянник. Любящий сын.
Ноздри Ильмара раздулись от гнева. Нрав у него, надо полагать, был весьма вспыльчивый. Как у всякого, кто жаждал куда большего, чем мог обладать.
У глупца, забывшего о почтении к тем, кто стоял куда выше него. Мать, увы, оказалась права, когда сказала Сармаду, что однажды это случится. Она пришла к нему в ночь похорон Ильсомбраза и опустилась на шелковое покрывало рядом с забившимся в самый угол постели, давящимся слезами сыном. Он не верил до последнего, пока не увидел саркофаг из красного дерева и коснувшуюся заколоченной крышки руку отца. Жест отчаяния, силы которого Сармад прежде не мог даже представить. До того рокового дня. В тот миг он понял со всей отчетливостью: Ильсомбраз действительно мертв. Он больше не придет. Не разбудит его на рассвете — не потреплет по волосам и не стукнет со смехом мягкой подушкой, когда Сармад попытается вновь натянуть на голову одеяло, — и не скажет…
Поднимайся, братец. Я отвезу тебя в Ташбаан. Отец ждет.
Сармад отчетливо помнил, что никто не говорил с ним об этом, пока однажды он сам не потянул — с детской непосредственностью — Ильсомбраза за рукав и не спросил:
— Он наш отец, верно?
Наш. Два сына, отражающие его и лицом, и нравом. Два сына, смотрящие на мир его глазами. Глазами Таша.
Ильсомбраз вопросу и не удивился. Поднял уголок тонких губ в мягкой улыбке — ему всё же досталось больше черт отца, чем Сармаду, но у Сармада куда лучше выходила отцовская усмешка, острая, словно лезвие клинка, — и кивнул.
— Да, братец. Мы от крови великого тисрока.
И его возлюбленной сестры. Им ли не были безразличны слова какой-то черни? Всем четверым.
Были. Пока был жив Ильсомбраз.
И когда его не стало — когда Сармад понял, что действительно потерял его, — мать пришла к нему в ночи кровавой тенью и погладила по спутанным волосами, прежде чем сказать гулким шепотом:
— Слушай меня. Придет день, когда найдутся те, кто скажет: «Тисрок не вправе владеть этой землей». Те, кто возомнит, будто знает лучше него, как править Калорменом. Кто посмеет пойти против воли самих богов, хранивших его даже в те черные ночи, когда он скрывался в Усыпальницах, не боясь проклятий неупокоенных душ.
Сармад знал эту историю. И думал, что не решился бы даже приблизиться к этим каменным ульям в вое непокорного ветра, не то, что… А отец провел там несколько ночей, насмехаясь над рыщущими в его поисках предателями.
— И когда этот день наступит, — продолжала мать гулким шепотом, а Сармаду мерещилось в ее глазах отражение черных гробниц и белого в лунном свете песка, — я хочу, чтобы ты презрел все приказы и клятвы, кроме одной. Защищать Ташбаан, даже если это будет стоить тебе жизни всех твоих воинов.
Его собственную жизнь она не попросила. Но Сармад отдал бы ее и без просьб. Точно так же, как она сама отдала бы свою. Она… будто уже отдала ее много лет назад.
— Брат мой, — шептала мать во тьме раскинувшегося под Храмом Таша некрополя, сжимая в пальцах ладонь тисрока, но Сармад знал, что всем им слышалось в этом слове куда более страшное «Моя жизнь». Роковое «Моя любовь». Теперь он понимал: смерть Ильсомбраза — лишь первая кара богов. Ибо даже награди Таш и его, и Ильсомбраза черными глазами, даже благослови он союз их родителей, он всё же отмерит куда больше боли и испытаний брату и сестре, посмевшим любить друг друга, как мужчина и женщина. Иначе как же еще они докажут ему, что и в самом деле готовы бросить вызов даже богам ради друг друга?
Стало быть… нечестивые псы, вздумавшие теперь идти на Ташбаан, были второй карой Птицеликого? Что ж… Сармад, признаться, побоялся бы сразиться с богами, но уж людям ему есть чем ответить.
— Я тархан Сармад, сын принцессы Джанаан и господин Зулиндреха, и я приказываю вам вернуться в родные сатрапии! Ваше место на полях и у русел рек! Рядом с вашими женами и детьми! — он обращался к заполнившей тракт толпе, раз за разом отгоняя мысль о том, что она мгновенно сметет несколько дюжин его воинов. И даже не заметит этого. — Даже мой дядя, принц Шараф, покинул Ташбаан, чтобы защитить наши земли и наших людей, а вы, смеющие называть себя мужчинами…!
— Да! — яростно оборвал его тархан Ильмар. — Даже принц покинул Ташбаан! А тисрок прячется за его стенами, как последний трус! И после этого нам смеют говорить, что мы не мужчины?! Когда мы требуем лишь защиты и справедливости?! Нам не нужен правитель, что забыл о своем долге перед Калорменом!
Он, верно, принимал Сармада за последнего глупца, если думал, что тот поверит хоть одному слову. Сармад не был бы сыном своего отца, если бы позволил так легко себя обмануть.
— Какой справедливости вы требуете, когда сами не сделали ничего, чтобы спасти свои земли?! — кричал он, зная, что голос звучит слишком звонко и совсем не внушительно, но не мог ничего с этим поделать. Ребенок, пытающийся усмирить почуявшую легкую наживу толпу — видел ли этот мир хоть что-то более безнадежное? — Тисрок не слуга вам, чтобы рыть за вас каналы! Это вы его слуги, вы, нечестивые…! — он поперхнулся слюной, чувствуя, как жгут глаза предательские слезы.
Боги. Боги, если вы слышите его! Какая же злая, жестокая насмешка судьбы! Дитя в боевом седле, возомнившее себя мужчиной и правителем! Дитя, умеющее лишь красиво говорить, но что сделают слова против вил и топоров?! Даже то, что нужно послать гонцов вперед, предупреждая и надеясь поднять на защиту Ташбаана других тарханов, ему подсказали советники. Сам он оказался способен лишь на то, чтобы броситься на север, едва стало понятно, что на них обрушилась новая беда. И теперь яростный Азарот, господин всех мужчин и защитник всех женщин, смеялся над ним, столкнув его с врагами на этом тракте, но не дав иного оружия, кроме слов.