Он не отступит. Даже если останется совсем один. Даже если…
Великая Мать, ты слышишь молитву сына? Бич Небес, ты видишь гнев рожденного от крови твоего воина? Птицеликий Таш, ты позволил нам смотреть на мир твоими глазами, так не отвернись же от нас теперь!
Земля содрогнулась. Заворочалось, отзываясь в небе, принесенным из глубин моря громовым раскатом. Забило копытами, зазвенело сталью кольчуг и боевых седел… Боги. Это не землетрясение. Это конница у него за спиной, это…
На поднявшемся соленом ветру реяли знамена. Синие, зеленые, алые. В узорах копий, клыков, когтей. Блестели щиты и шлемы, и взлетала выше них пыль из-под лошадиных копыт. Сколько их? Десять тысяч? Пятнадцать? Уже не охватить взглядом, а со склона холма несутся еще и еще, окружают, смыкаются в огромное кольцо, из которого не вырвется ни одна живая душа.
И его верные слуги расступались, уводя в стороны коней, перед черногривым жеребцом. Падали с седел в дорожную пыль и так и оставались распростертыми на земле.
У Сармада перехватило дыхание. От неверия, от счастья, от… одного только взгляда на такое знакомое и одновременно почти чужое лицо. Вдруг ставшее таким жестким из-за заплетенных в тугую косу волос, синевы краски, растушеванной вокруг глаз, даже на висках и переносице, и горящего в этих глазах безжалостного пламени. Он никогда не видел отца таким. Тот… вдруг стал так похож на Ильсомбраза.
Нет. Это Ильсомбраз всегда стремился походить на отца, каким помнил его с раннего детства. Даже волосы, кажется, заплетал точно так же. Но такого взгляда у Ильсомбраза не было никогда.
— Встаньте, — разнесся, заглушая хлопки знамена на ветру, звучный бархатный голос, — те, кто остался верен.
И Сармад лишь теперь увидел, что толпа тоже упала. Повалилась на колени, как один, не прося объяснений и доказательств, не требуя темного, словно черненное серебро, венца с ромбами алмазов на острых копьях зубцов. Те, кто стоял позади, за спинами сотен других, даже не смогли бы его толком разглядеть. Но что им эти венцы, когда перед ними потомок бога?
Даже этот презренный предатель Ильмар испуганно опустился на колени, не сводя с тисрока неверящего взгляда. И Сармад вдруг понял, что он единственный, кто даже не склонил головы. Хотел было бросить поводья и тоже упасть ниц прямо с седла, но замер вновь, покорно застыв под взмахом руки в темном боевом наруче.
Отец ничего не сказал. И не взглянул толком на ребенка, когда ответа требовали те, кто смел называть себя мужчинами.
— Вы желали говорить с тисроком, тархан Ильмар? — вновь заглушил хлопки знамен властный голос, но теперь Сармад отчетливо слышал в нем насмешку. Нет, вовсе не для разговоров шли эти нечестивцы в Ташбаан. — Я слушаю.
— Колдовство… — пронеслось над растерянной, не смеющей подняться с колен толпой. Как же много их было. Как же мало их стало теперь. Против стольких копий и сабель. Против… одного только отца.
— Это… происки демонов, — только и смог выдавить тархан Ильмар.
— И один из них носит ваше имя, — зазвенело на ветру таким знакомым металлом и ядом, а растерянный бунтовщик не удостоился даже эпитета «благородный». Мать всегда смеялась, что отец говорит, как последний пахарь.
Нет. Как рожденный от крови бога. Боги не говорят на равных с трусами и клятвопреступниками.
— Полагаю, сказать вам нечего, — вновь нарушил молчание отец. И повернул голову к следовавшим за ним тарханам на зло косящих темными глазами жеребцах. — Убить всех.
Сармад не успел даже испугаться. Его дернули куда-то в сторону — вместе с конем, мгновенно перехватив поводья, — и между ним и заметавшимися в ужасе людьми встали ряды блестящих на солнце копий. В нос ударил чудовищный запах крови.
Его стошнило. Хвала богам, что не там же, на тракте, не на глазах у верных воинов и умирающих предателей, но едва оказавшись в стороне от всего этого, увидев поднимаемые среди холмов шатры, он смог лишь перегнуться через давящую на живот переднюю луку и долго задыхался и кашлял, едва сдерживая слезы от мысли о том, каким жалким его видят все остальные. Но не подают виду.
— Воды господину.
— Благодарю, — сипло выдохнул Сармад, даже не разбирая, кто подал ему жесткий наощупь кожаный бурдюк. И помог сойти с седла.
— Вам нужен отдых, мой господин. Вы сделали всё, что могли.
— И сделали прекрасно, — согласился кто-то еще, но Сармад не поверил. Стянул с головы почти размотавшийся тюрбан, утирая им взмокшее, покрытое пылью лицо, и с удивлением увидел, что у него дрожат руки.
Нет. Какой отдых, когда он… даже не знал, что ему теперь делать. Так и ждал на ветру, не смея войти в шатер, и сглотнул горькую вязкую слюну при виде брошенной кому-то из слуг отрубленной головы с растекшейся черной краской вокруг ярко-синих глаз.
— На копье, — приказал отец и отрывистым движением руки указал Сармаду на хлопающий полог шатра.
Внутрь. Немедленно. Отец… зол на него?
Да, и еще как.
— Ты должен быть в Зулиндрехе, — сказал он, едва удостоив Сармада взглядом, и начал расстегивать забрызганные кровью наручи. Бросил их очередным, ждавшим в шатре слугам и швырнул следом тяжелый плащ.
— Я… — пробормотал Сармад под звон кольчуги в ярких алых и почти черных брызгах. — Надеялся помочь моему… господину и повелителю… да будет жизнь его вечной.
— С такими слугами — едва ли, — отрезал отец и взмахом руки выгнал из шатра слуг, помогавших ему снять кольчугу и поддоспешник. — Ты должен был оставаться в Зулиндрехе, — повторил он, распуская ворот липнущей к коже рубахи, и со звоном шпор повернулся к Сармаду лицом. Голубая краска текла у него на висках, смешиваясь с потом и пылью. — Какого повиновения я могу требовать от других, если даже ты ни во что не ставишь мои приказы?
— Они под моей защитой, — попытался оправдаться Сармад, кусая губы и часто моргая в ответ на кажущийся таким несправедливым упрек. Они все, и братья, и сестра, и сопровождавшие их женщины, даже волоса не упадет с их голов, пока их защищают его воины, но разве мог он сам…?
— Я говорю не о них, а о тебе!
Сармад был готов даже к удару. К хлесткой пощечине, ведь ни один Воин Азарота не ударит ребенка, как равного себе. Каким бы ни было наказание, он примет его, как покорный сын и преданный слуга. Но подвели собственные глаза. Из которых потекло предательскими слезами, и он опустил голову, надеясь скрыть хотя бы это. Он никогда не видел отца плачущим. Даже когда умер Ильсомбраз.
И что они оба ― и стоявший перед ним отец, которого не должно было здесь быть, и смотревший на них из чертогов Таша брат ― подумали теперь, глядя, как он давится рыданиями?
— Прости… меня, — выдавил Сармад и хотел всё же упасть на колени. Хотел… сделать что угодно, лишь бы хоть как-то загладить этот позор. Эти слезы и жалко вздрагивающие плечи. Но смог лишь вцепиться в отцовскую рубаху, почувствовав прикосновение к спутанным волосам, и в отчаянии уткнулся лицом ему в грудь.
А затем услышал почти незнакомый, будто уставший голос.
— Мы уже потеряли Ильсомбраза. Что с нами станет, если мы потеряем тебя?
— Я… — выдавил Сармад, не находя слов, чтобы выразить хотя бы тот страх, что охватил его при одной только мысли о бунте, и замолчал вновь, услышав тяжелый вздох.
— Я был не старше тебя, когда впервые отнял чужую жизнь. По приказу твоего деда. Я никогда не пожелаю такой участи для своих детей. Хоть это ты можешь мне обещать?
Что угодно. Если это позволит тебе гордиться мной. Даже если мне самому нужно принять, что ты так легко приказал…