— Они… все мертвы?
В самом деле? Все до единого? Больше… трех тысяч человек? Разве… они не пригодятся сейчас на полях? Даже такие изменники и нечестивцы?
— Глупый ребенок, — вздохнул отец и вновь взъерошил ему волосы. — Я отдал приказ еще на рассвете. Тех, кто будет сражаться за свою жизнь, пощадят. Надо думать, работа в цепях и дюжина-другая лет на галерах отучат их бунтовать. Тех же, кто побежит вместо того, чтобы умереть, как мужчина…
И в самом деле ждет смерть.
— Справедливо, — согласился Сармад и удивленно вскинул голову, даже позабыв о мокрых от слез глазах. — Почему ты смеешься?
Разве он сказал что-то… глупое?
— Вспомнил, — хмыкнул отец, подарив ему такую знакомую, острую, словно лезвие сабли, усмешку одним краем рта. — Короля варваров, которого называли Справедливым. Он бы с таким приказом не согласился.
— Значит, он был плохим королем, — отрезал Сармад, не слишком понимая, о ком идет речь. Этих королей разве всех упомнишь? Особенно если они жили столетия назад.
Но отец ответил странным, будто задумчивым взглядом. Почти… печальным.
— Нет, — сказал он неожиданно тихим голосом, и Сармаду показалось, будто на мгновение на них легла чья-то огромная тень. — Он был хорошим королем. Порой достойный враг втрое ценнее верного соратника.
Сармад неуверенно кивнул, не найдя слов в ответ. Что-то в этом голосе и выражении лица подсказало ему, что этого врага отец предпочел бы видеть… другом?
========== Глава двенадцатая ==========
Вырубленный в каменной стене очаг громко выстреливал искрами. Рыжими, как ворсинки лисьего меха на любимой шубе матери, и мгновенно гаснущие в густом, тоскливом полумраке опустевшей пещеры. Тени таились по углам — черные, переменчивые, тысяча масок вечной подгорной темноты, — и равнодушную тишину нарушал лишь этот треск поленьев и скрип пера — черного и непривычно короткого — по пергаменту.
Письмо матери Авелен начинала уже трижды. И трижды комкала исчерканный лист, не чувствуя ничего, кроме звенящей пустоты в голове. Устало терла глаза — ночи превратились в бесконечную череду пробуждений, потому что в каждом шорохе мерещились его шаги — и вновь макала перо в чернильницу, чтобы так и не найти ни единого слова, кроме…
Отпустила. Лев, прости ее, она его отпустила. Позволила шагнуть за порог, не оглядываясь, лишь потому, что он сказал, что не сможет ее защитить. В первую ночь она еще как-то держалась, но на вторую ее уже тошнило от ужаса и осознания собственной ничтожности. И темнота заговорила с ней вновь. Шепотом мертвой ведьмы, которую некому было отогнать от нее. Она сбежала из собственного дома в надежде наконец-то доказать, что она не обуза и не кукла на троне своего отца, но вместо этого… Видит Небо, лучше бы Корин тоже это сказал. Всё то, что она так или иначе слышала от своих неудавшихся женихов. Порой завуалированно, а порой и… вполне открыто.
Но вместо этого он сказал, что Нарнии повезло с будущей королевой. Тогда Авелен едва нашлась, что ответить. Бросила первое, что пришло в голову. То, что в действительности никогда и не покидало ее мыслей. Нет, правы были те, кто всегда говорил, что она совсем непохожа на тетю Сьюзен. Но вовсе не лицом. У нее, увы, не было не только красоты, которую прославлял весь мир, но и того прагматизма, что всегда отличал царственную тетушку. Или…
Авелен отложила перо и задумалась. Решила, что если позволит мыслям течь в угодном им направлении, то, быть может, наконец придет к верному решению. Пусть и окольными путями. И лучше уж так, чем сидеть и чувствовать, как все ее внутренности завязываются от страха узлом. Днем еще можно было найти себе какое-то занятие — хоть помогать гномам рубить дрова, лишь бы только не сидеть и не задыхаться от отвращения к самой себе, — но чем ближе к ночи, тем… Разумом она понимала — нужно написать письмо, даже если ничего не случится и он вернется в срок. Нужно написать, чтобы не терять времени, если… Нет, она не сможет произнести этого даже в мыслях. Лучше уж думать о чем угодно другом, только не о…
Как бы поступила на ее месте мать, сказать было легко. Сражалась бы до последнего. И любила бы без оглядки. А остальные? Тетя Люси? Молилась бы о милости Великого Льва? А тетя Сьюзен? Та тетя Сьюзен, что исчеркала сотни любовных посланий от поклонников и не тронула то единственное, что было написано калорменским стилем? Та тетя Сьюзен, что в конце концов всё же выбрала Нарнию. Но почему? Если она любила его? Или… дело было совсем не в этом? Этого… было недостаточно?
Несмотря на вечно вьющихся вокруг нее женихов — а вернее, благодаря им, — в любви Авелен понимала немного. Но знала, что именно это и было той единственной нитью, что могла хоть как-то связать ее с исчезнувшей тетушкой. Та тоже всегда была окружена толпой мужчин. И всё равно их не знала. Но если Авелен всего лишь пренебрегали, отделываясь очередным «Ты меня не знаешь», то с тетей Сьюзен ее любовь обошлась куда более жестоким образом.
Где-то на задворках сознания Авелен жило воспоминание, о котором она старалась не думать никогда. И особенно тогда, когда хотела украсть хотя бы один поцелуй. Но, должно быть, именно оно ее остановило. А вовсе не благородные слова о том, что желания одного не имеют никакого значения, когда речь идет о двоих. Она хотела бы думать, что не посмела решать за них обоих, но она помнила, к чему могут привести подобные решения. Не вспоминала намеренно, но подсознательно… всё же чувствовала, что причина была не только в ее попытке поступить правильно, как бы ей ни хотелось обратного.
Она не помнила, с чего всё началось — со слов очередного посла? с чьего-то смеха о том, что в этом году день калорменского Осеннего праздника непременно войдет в историю? — но помнила, как тетушка вдруг побледнела и со звоном бросила не то нож, не то вилку, не то и вовсе… И поднялась из-за стола, не сказав ни слова. Никто ее не остановил. Никто, кажется, даже не посмотрел ей вслед. Лишь дядя Эдмунд сухо сказал, что нет чести в том, чтобы смеяться над чужим унижением. Но он говорил это едва ли не каждый вечер, и его никто не слышал. Не услышала и тетя, уже вышедшая, почти выбежавшая из зала.
Авелен тогда и не понимала, в чем вообще было дело. Ее-то оставили в Кэр-Паравэле вместе с тетей Люси — когда родители отправились на север сражаться с великанами, — а затем оставили вновь, уже с вернувшейся тетей Сьюзен, и отголоски арченландских событий по-настоящему донеслись до нее лишь несколько лет спустя. Она даже не поняла, что изменилось в глазах Корина, когда тот наконец вернулся к своим обязанностям оруженосца при ее отце. Подумала, что это из-за удивительного возвращения брата. Что Корин рад, но ему жаль отказываться от короны и… А вовсе не то, что он впервые убил. Какой же дурой она была. И по-прежнему оставалась.
Происходящего с тетей Авелен тогда тоже не понимала. И даже не помнила, как вообще оказалась рядом с ее покоями в ту ночь. Возвращалась вместе с матерью с ужина? Или сбежала от нее уже позже, думая, что если сядет на какой-нибудь подоконник и будет неотрывно смотреть на ведущую из леса широкую дорогу, то на ней обязательно появится отец? Вернется с севера, где он пропадал уже почти три месяца, а мать примчалась вскоре после Анвардской битвы и не могла вернуться к нему из-за того, что она однажды в сердцах назвала «выходкой Сьюзен». Нарния впутывалась в один скандал за другим. Разорванные отношения с Калорменом, натянутые — с Арченландом, который пусть и обрел наследника престола, но до этого едва не прекратил свое существование. Откровенный бунт губернатора Одиноких Островов, решившего чуть ли не присягнуть тисроку из страха, что калорменские галеры примутся топить нарнийские корабли. И остановила этот бунт, по слухам, вовсе не дипломатия. Но всё это Авелен узнала гораздо позднее. А тот вечер остался в ее памяти яркими, обрывистыми картинами первого по-настоящему страшного воспоминания. Жуткого образа белых ног среди вороха таких же белых простыней и залившей все вокруг — и ноги, и постель, и скомканную сорочку, словно ее ранили в живот — крови.
— Помоги, — шептала тетя белыми губами, цепляясь за руки матери, а та повернула лицо в золотой маске и вдруг закричала, чтобы Авелен вышла и немедленно закрыла дверь.