— Да что я мог сделать? Ты бы самолично снял с меня голову, если бы я нарушил твой приказ и бросился назад в Ташбаан! — огрызнулся Шараф и едва успел отшатнуться в сторону. Серебряный таз со звоном ударился о стену, расплескав воду. На ковре и шелковой драпировке расплылись крупные неровные пятна.
— В Ташбаане осталась твоя жена! Она и то в большей степени мужчина, чем ты! Если Ильгамут, узнав об этом, потребует твою голову, то, клянусь всеми богами, я даже не подумаю ему помешать!
Зная Ильгамута… он не станет огорчать племянницу ранним вдовством. Особенно памятуя о судьбе ее первого жениха. Но Шарафа это ничуть не извиняло. Что ему, поперек горла эти зайнутдиновы стрелы встали, раз он теперь и шагу в сторону сделать не смеет? В пекло тисрока вместе со всем Калорменом, но бросить на растерзание толпе собственную жену?
Нет, Ильгамуту лучше об этом не знать. Уж он-то точно не поймет подобного поступка.
— Да чего ты от меня хочешь?! — взвыл в ответ Шараф.
— Чтобы ты начал жить своим умом! — теперь, когда он уже не был заперт в Ташбаане, можно было снять ошейник и с брата. — Зайнутдин послал тебя за моей головой — ты побежал! Я послал тебя в центральные сатрапии — ты побежал! Как пес, право слово! Только и можешь, что лаять по приказу! И даже в этом не преуспел! Доведи уже до конца хотя бы одно начатое дело! Что мне проку от твоих клятв, если после них ты вновь усаживаешься пить и развлекаться?!
Шараф промолчал. И уставился в пол, едва бросив взгляд в сторону открывшейся в спальню двери. Ясаман прошла, утопая в ковре босыми ногами, поправила едва запахнутый и небрежно подпоясанный халат и обхватила Рабадаша поперек груди. Томно вздохнула и попросила, положив подбородок ему на плечо.
— Прости его, мой господин. Он глупец.
Прекрасно. А умных где взять? Кроме Ильгамута, который вечно обретается в сотнях миль от Ташбаана. Остальные — и Анрадин, и Кидраш, и еще с полдюжины именитых тарханов и военных соратников в прошлом — и в самом деле разбежались, будто крысы, стоило только примерить ослиную шкуру. Кто еще остался верен? Камран? Что он смыслит в военном деле, если всю жизнь просидел над счетными книгами? Шахсавар? Кладет себе в казну половину богатств Техишбаана. Еще бы ему не был выгоден такой тисрок. Алимаш? Еще один южный тархан, до которого не ближе, чем до Джаухар-Ахсаны. Впрочем… Алимаш — давний друг Ильгамута, а тот не выносит подлецов.
Проклятье. Он стал слишком сильно полагаться на Ильгамута и его благородство. С этим можно было бы смириться, будь Ильгамут по-прежнему лишь одним из многих соратников кронпринца, но когда тисрок заперт в Ташбаане, а глава его военного совета женат на его любимой сестре и держит под своей рукой пять сатрапий — считая наследство Сармада и сатрапию покойного Анрадина, — то… Будь на месте Ильгамута кто-то не столь одуряюще-честный, и был бы он уже тисроком. По праву убийства предшественника и брака с его сестрой. И Калормен бы это принял. Дети у узурпатора всё равно были бы от крови Таша, а потому какое Калормену дело, кто им правит, пока соблюдаются все традиции?
Счастье, что сердце Джанаан всегда билось в согласии с ее разумом. Она не могла выбрать себе лучшего мужа. Даже если… согласиться с этим означало признать, что Ильгамут даже лучше него.
А ты, никак, считал иначе? Тогда найди хоть одну жрицу Зардинах, что согласится связать тебя узами брака с твоей же сестрой. И лишь после рассуждай, насколько хорошим мужем ты мог бы для нее стать.
— Послал Таш соратников, — мрачно сказал Рабадаш, глядя на непутевого братца. Тот упорно любовался носами своих сапог. Зато Ясаман смотрела преданными синими глазами, всем своим видом говоря, что готова вскочить в седло, не одеваясь, и мчаться хоть на край света. Ей что ли поручить?
А мчаться и в самом деле придется. И не по одним лишь центральным сатрапиям. Юг Калормена — кипящий котел, чьими бедами испокон веков были не только багровые пески, но и притаившиеся в их глубинах варвары. Они не упустят случая ударить южным тарханам в спину.
========== Глава пятнадцатая ==========
Лязг металла начал доноситься еще до того, как скальный коридор вильнул влево и впереди забрезжил розоватый солнечный свет. Коридор плавно поднимался вверх, заканчиваясь полудюжиной аккуратно вырубленных в сером камне ступеней, и в открывшемся взгляду проходе виднелась узкая, со всех сторон окруженная отвесными скалами долина. Почти ущелье с низкими, будто стелющимися по камням кустарниками и негромко журчащим ручьем на дне. Закатные лучи разбивались о горные пики, окрашивая виднеющееся в вышине небо в яркие переливы цвета — розового на западе, фиолетового в зените и индиго на востоке, — но в долину уже спускался синеватый сумрак, в котором звенели мечами две фехтующие тени. Авелен остановилась, едва выскользнув из подгорного хода, и поставила у ног тяжелую лампу-фонарь с огарком свечи, не решаясь ни подойти ближе, ни хотя бы окликнуть.
Оруженосец двигался медленнее, блокируя выпады противника, лишь когда острие клинка уже свистело у самого его лица, и отступал по дуге, не давая прижать себя к отвесной скале. И в каждом его движении чувствовалась какая-то… неуверенность, что ли? Не то, чтобы Авелен много смыслила в искусстве фехтования — тем более, арченландского, «заточенного», как выражалась порой мать, на бои на узких горных тропах и краях отвесных обрывов, — но мальчик будто впервые взялся за настоящий меч, а не служил у лорда Даррина уже… сколько? Пару лет?
И на фоне Корина он выглядел каким-то совсем хрупким, если не сказать… тщедушным. Корина условности, как всегда, не трогали. Он сбросил и кожаную куртку с нашитыми изнутри кольчужными звеньями, и верхнюю рубаху из темно-зеленой шерсти, закатал рукава камизы до самых локтей и самозабвенно гонял оруженосца по их импровизированному ристалищу. Авелен бы себе все ноги на этих камнях переломала, а он их будто и не замечал. Поворот, свист длинного клинка в прохладном воздухе, высекающий искры лязг столкнувшегося металла. Тонкая хлопковая камиза натянулась у него на руках и груди, обрисовав каждое движение мускулов, на предплечьях отчетливо проступили синеватые вены, взметнулись от движения головы небрежные кольца белокурых волос… И вдруг подумалось… что он, верно, очень нравится женщинам.
Признаться… раньше Авелен этого в голову не приходило. Она понимала, что принцы женским вниманием уж точно не обделены, но как-то не думала, что Корину этого внимания должно бы доставаться даже больше, чем любому иному сыну или брату короля. Просто… для нее он и так был самым лучшим. С самого начала. Сколько ей тогда было? Лет шесть? Когда он еще служил пажом у ее отца и с непривычки называл ее саму лишь «Ваше Высочество». Так… официально. Уже тогда это звучало из его уст довольно забавно. Корин никогда не умел быть официальным. Так, как это было положено принцу и тогда еще наследнику престола. Он и теперь произносил титул лорда Даррина с какой-то ему одному понятной иронией. Будто… держал дистанцию лишь для виду. На деле же титулы его никогда не волновали. Быть может… в этом и была причина? Во что еще она могла влюбиться, когда они оба были совсем детьми и тетя Сьюзен называла его лишь «дурно воспитанным мальчишкой»? Любопытно… что бы она сказала теперь. Когда мальчишка вырос в широкоплечего мужчину в дюжине шрамов. Она видела эти шрамы — на спине, руках, животе, — в ту ночь, когда они едва не потеряли весь отряд, и думала лишь о том, что хотела поцеловать каждый из них. Просто… ей нужно было думать хоть о чем-то, кроме крови и изуродованных тел, чтобы не сойти с ума. А когда рядом был Корин, ее мысли рано или поздно принимали единственный возможный в его присутствии ход. Особенно когда Корин вдруг оказался в таком виде, что…
Авелен никогда не задумывалась о том, был ли он красивым. По тем канонам, что называли красивой тетю Сьюзен или смутно помнимого Авелен калорменского тисрока. Ее попросту не интересовало, подходил ли под эти выдуманные неизвестно кем стандарты Корин. Всё, о чем она думала, так это о том, что ей… просто нравилось быть рядом с ним. Слушать его голос. Смеяться над его ехидными колкостями. Когда ей еще было позволено смеяться в голос, а не прятать улыбку в уголках губ, как и положено принцессе.