Отход?! Но…?
— Что стоишь, щенок?! — рявкнул кто-то за спиной и с силой ткнул Рушдана в плечо. — Заряжай!
Стрелять ему не позволили. Не дорос, мол, еще, непременно промахнешься. Рушдан не спорил. Уж точно не в такой темноте, лишь изредка озаряемой алым блеском факелов. Он и вовсе не понимал, как стреляющие отличают своих воинов от варваров. Как они вообще разбирали, что там творится.
— …жигай! — донесся с того берега чей-то голос, и опоры моста вспыхнули двумя огненными столбами. Должно быть… их облили маслом по приказу тархана.
По деревянному настилу загремели дюжины сапог. И вновь засвистели стрелы спускаемых стрелометов. Стремительно закрутились тяжелые вороты, в нос с новой силой ударил запах дыма. Теперь тянуло еще и от занявшихся пламенем опор. И, на мгновение подняв руку, чтобы утереть текущий из-под шлема пот, Рушдан едва не упустил, как огненная стена вдруг распалась на две с надрывным лошадиным ржанием, будто отшатываясь от запыленной белой шкуры. Жеребец тархана гулко ударил копытами о деревянный настил моста и пронесся по нему стрелой, исчезнув под надстроенным у берега перекрытием-барбаканом.
Копейщики. Где же копейщики под знаменем левого фланга? Почему… на этой стороне вились знамена лишь правого?
Мост пылал, оседая в воду одним пролетом за другим, и огненные всполохи высвечивали дюжины застывших на той стороне теней. Будто и в самом деле демоны. Призраки мертвых, которым молились эти краснолицые безбожники.
— Отступаем! — пронеслось над линией стрелометов, но он бросился не назад, к петляющему в песках тракту, а вперед, к белому жеребцу, перед которым расступались пешие воины.
— Господин! Прошу вас, господин, мой отец…! Он был с вами, среди копейщиков! По левую руку от вас! Он…!
Тархан повернулся в седле и несколько мучительно долгих мгновений рассматривал запыленное лицо Рушдана сквозь полумаску шлема. Потом сказал, наклонившись вперед и положив руку ему на плечо.
— Я сожалею. Левый фланг не выбрался.
Как?!
— Ришда! — уже кричал тархан Ильгамут, разворачивая гневно ржущего жеребца. — Гонца в столицу и к Алимашу, немедля!
И пришпорил коня, ни разу не обернувшись на пылающий мост.
***
Принцесса Джанаан, госпожа Зулиндреха и Джаухар-Ахсаны, прекраснейшая из потомков Птицеликого Таша и любимейшая сестра великого тисрока, да хранят его всемогущие боги, резко дернула за украшенные золотом поводья, и ее белоснежная кобыла вскинулась с недовольным ржанием, едва не поднявшись на дыбы. Тряхнула переплетенной дюжинами косичек гривой, но в запыленные бока вонзились острые серебряные шпоры, и едва успевшие оторваться от земли передние копыта вновь утонули в сыром песке, оставляя на нем глубокие отпечатки золоченных подков.
— Провалиться мне на месте, если твоей матерью не было одно из этих северных отродий, что носят обличие зверей, но речью не уступают сынам человеческим! — раздраженно бросила Джанаан своенравной кобыле, поправила сползшую с заплетенных волос лавандовую шаль и повернулась в седле со звоном драгоценностей, оглядывая петляющее впереди подобие тропы. Разрезные фиалковые рукава распахнулись крыльями готовой сорваться в полет птицы, обнажая золотисто-смуглую кожу и дюжины золотых браслетов, унизывающих ее руки до самых локтей. — Что за дороги?! — спросила она в пустоту и вновь дернула за поводья.
Алое южное солнце медленно ползло вверх по белому, словно серебряное покрывало, небу, и едва буреющий от речной воды песок вновь краснел под палящими лучами, словно из его недр выступала свежая кровь.
— Не желаете ли воды, моя госпожа? — спросил держащийся чуть позади мальчик, но Джанаан отмахнулась от него с новым перезвоном украшений. Невелик птенец, чтобы перед ним расшаркиваться. Лишь племянник возлюбленного супруга, рожденный одной из восьми его сестер. Вспомнить бы еще, какой именно.
Да и ни к чему. Ныне у нее были дела поважнее.
— Молю о прощении, пресветлая госпожа, да будут дни жизни вашего брата вечными по воле Таша неумолимого и неодолимого, — лебезил у копыт белой кобылы главный надсмотрщик за полевыми работами, упав на колени перед первой среди дочерей Таша. Но клокочущую в ее груди ярость не трогали ни обещания непременно управиться с разбушевавшейся рекой, ни, уж тем более, восхваления тисрока. Ее муж вновь сражался где-то на южных рубежах сатрапии, каждый день и каждую ночь рискуя своей жизнью, а брат…
Мысли ее вновь устремились на Север, ибо слухи до Джаухар-Ахсаны доходили… один страннее другого. Но первым был приказ Рабадаша не покидать сатрапию, защищая владения Ильгамута, если тот увязнет в очередном пограничном бое. И этот приказ Джанаан растерзала в клочья, проклиная всех, кто смел показываться ей на глаза в тот вечер. Уже чувствовала, что следующим, что она услышит, будут вести о бунте.
Глупец! Что мне богатства Юга, когда ты на Севере?! О Таш, и Азарот, и Зардинах, Царица Ночи, разве малой платой показалась вам жизнь нашего первенца, отнятая не в бою, но от предательства?! Сын мой лежит во тьме, в глубинах некрополя под твоим храмом, Птицеликий, и мне, жене южного тархана, не даровано даже такой милости, как коснуться этой могилы в час, когда я сильнее всего нуждаюсь в его сыновней любви! Но ныне вы пожелали забрать у меня еще и брата?!
Сама мысль об этом вызывала у нее дурноту. Ночи обращались чередой кошмаров, от которых она просыпалась в слезах, и даже Ильгамут не мог утешить ее, ибо пропадал где-то на границах сатрапии. Оставленная и мужем, и братом — должно быть, боги карали ее еще и за это, ибо не смеет женщина уподобиться мужчине и любить двоих разом, — Джанаан схватилась за то единственное дело, что умела лучше всего. Править. Отдавать приказы и велеть всыпать плетей тем, кто не выполнял их достаточно расторопно. Согнать на поля даже рабов из алмазных копий Анрадина, гореть ему в огненном пекле подземного царства Азарота. И молиться, чтобы презренные трусы и нечестивцы вновь потерпели поражение. Она сражалась за трон брата едва ли не отчаяннее, чем он сам, и чем же всё должно закончиться теперь? К чему приведет их очередная беда, посланная этими проклятыми варварами, северными и южными? Неужто боги уготовили ей участь оказаться во сотнях миль от него в час нужды, даже не надеясь поспеть на помощь?
Ильгамут говорил о том же. Поднялся с постели на рассвете почти две недели назад — в день, когда она видела его в последний раз, — облачился в кольчугу и желтое сюрко в черных ромбах, и бережно взял ее дрожащие руки в свои.
— Я не вправе оставить сатрапию. И даже если бы я был, я слишком далеко от них.
Он не позволил себе запнуться или хоть на миг отвести взгляд от ее лица. Джанаан тоже. Пусть и сердце — глупое, безнадежно влюбленное сердце, — будто рвалось пополам. Одна его половина стремилась на Север, а вторая молилась, чтобы стоящий перед ней мужчина вновь сбросил кольчугу и позволил ей запустить пальцы в вихры его светлых от краски волос. Чтобы не оставил ее в одиночку бороться со страхом за них обоих.
— Я знаю, Ильгамут. Порой я думаю, что этот брак был проклят с самого начала.
И не по его вине. Быть может, права была убийца ее сына, кричавшая, что Джанаан принесла Югу Калормена не одно лишь золото из сокровищниц тисрока, но и гнев оскорбленных ее грехами богов. Она легла с родным братом, как с мужчиной. И никого из посмевших судить ее не волновало, что братом он был ей лишь по отцу. Что они оба десятилетиями ходили по лезвию сабли над полной змей и скорпионов ямой. Что их отец продал дочь, что называл любимейшей, зверю в обличие старика-казначея, и едва не приговорил сына, что не мог даже ответить ему, к тайной смерти в застенках. Не было бы никакого чуда в день Осеннего праздника, не встань на пути у тисрока его старшая дочь, ненавидящая его столь же сильно, сколь и любящая прóклятого северным демоном брата.
— Он покрыл себя позором! И я не позволю этому позору пасть на всех нас! — кричал и уже почти хрипел отец, брызгая слюной, но она стояла, не склонив головы и не отнимая кинжала от собственного горла. И шипела в ответ, словно сама обратилась змеей, которой ее столь часто называли за спиной.