Джанаан обернулась, словно эти слова были ударом молнии, расколовшим землю прямо у нее за спиной, и растерянно уставилась на петляющую по берегу реки дорогу. Поначалу даже решила, что Вилору подвело зрение — как можно было понять, что это Сармад, когда он был еще так далеко? — но присмотрелась и поняла, что всадник и в самом деле был слишком невысок для взрослого мужчины. Но мчался так, словно уже им был.
Во имя всех богов! Если это и правда Сармад, то где его свита?! И что он делает так далеко на Юге?! Почему не предупредил ее?! Да даже когда брат послал сражаться с пустынниками Ильсомбраза… Тот всё же был старше. И ехал на эту войну уж точно не один!
Она знала, что Ильгамут писал в Ташбаан, когда на границе вновь стало неспокойно — скорее из уверенности, что тисрок должен знать о том, что творится на другом конце Калормена, чем из действительной надежды на помощь с севера, — но даже калорменские боги не могли быть столь жестоки, чтобы этой помощью оказался Сармад. Это было даже ужаснее, чем слухи о том, что тисрока видели в центральных сатрапиях. И болтали теперь на каждом углу, будто и не тисрок это вовсе, а очередной северный демон, принявший его обличие на погибель всему Калормену. Ведь все знали, что Рабадаш не может покинуть Ташбаан.
— Мама! — обрадованно закричал запыленный с ног до головы Сармад, спрыгнувший с коня в тот самый миг, когда она спустилась вниз, в облицованный белым мрамором двор с распахнутыми во всю ширь воротами, и бросился к ней, раскинув руки.
— Хвала богам! Мы думали, что не успеем догнать тебя до самой Джаухар-Ахсаны!
Мы? Хвала Зардинах, у него всё же была свита. Должно быть, он оставил ее далеко позади, как истинный сын своего отца. В последний раз Ильсомбраз точно так же примчался к ней, не дожидаясь свиты, и…
От этой мысли Джанаан сделалось жутко. Ильсомбраз примчался в Джаухар-Ахсану прошлой зимой, выполняя приказ отца, и умер у нее на руках на следующее утро. А теперь и Сармад вздумал носиться по пыльным трактам, словно не боялся ни людей, ни пустынных демонов?
— Что ты здесь делаешь?! — в ярости выкрикнула Джанаан, отстраняясь и хватая сына за плечи. — Почему ты один?! Почему не написал мне?! О, Великая Госпожа и Мать всего сущего, за что ты караешь меня столь своевольными детьми?!
— Но я не один! — обиделся Сармад и возмущенно сдвинул назад сползающий на глаза тюрбан. Вывернулся из ее рук, словно боялся, что мать отвесит ему пощечину за такие шутки — или примется целовать на глазах у всех, словно несмышленного младенца, — и указал рукой куда-то назад, на ползущий там тракт. — Смотри!
Джанаан покорно подняла глаза и застыла, забыв, как дышать. Кровавые лучи солнца еще рождали неверное марево над багровыми песками, и силуэт идущего вдоль реки мужчины казался столь же черным, сколь и его лениво бредущий на поводу конь. Будто и в самом деле призрак, демон из глубин красной пустыни, рожденный алым солнцем и раскаленным ветром, треплющим едва сколотые на затылке длинные волосы. Тоже черные, взлетающие с плеча крылом Птицеликого бога, одним своим взмахом творящего шторма и бури.
Не может быть. Она узнала его, едва увидев — не могла не узнать, ибо помнила каждый его жест, каждый взгляд и каждое движение губ и ресниц, и уж тем более знала его манеру идти так, словно у его ног простирался, пав на колени, весь мир, — но не находила слов даже на то, чтобы спросить что-либо у Сармада. Тот ждал, без сомнения ждал хоть одного ее вопроса, глядя на нее восторженными глазами — смотри, смотри, это же он! — но Джанаан не могла даже вдохнуть. И не сразу поняла, что это не земля плывет у нее под ногами, а она сама идет вперед, позабыв подобрать расшитый полумесяцами подол и соскользнувшую с левого плеча шаль. Идет и сама не верит тому, как силуэт в кровавых лучах солнца обретает такие знакомые черты лица. Никакой демон не мог быть столь похож на него. Лицом — да, но не взглядом. Не его взглядом.
— Ты… думаешь, это смешно? — спросила Джанаан, когда между ними осталась лишь какая-то пара ярдов, и вдруг поняла, что лицо у нее совершенно мокрое от слез. — Не мог… хоть письмо написать?
— А ты бы поверила? — парировал брат, и порыв ветра вновь швырнул ему на плечо длинные черные волосы, блестящие в солнечных лучах, словно агатовые лезвия в багрянце свежей крови. Боги, пусть это не окажется сном, пусть это будет последняя милость небес, посланной нечестивейшей из их слуг, но лишь бы он не растаял сейчас, как дым, и она не очнулась в своей постели, задыхаясь от отчаянных рыданий.
Нет. Письму она бы не поверила. Решила бы, что он вздумал жестоко пошутить над ней и над самим собой, раз уж не может избавиться от этого львиного проклятья, этого…
— Как? — выдохнула Джанаан, и в самом деле начав задыхаться, комкая в пальцах края шали. И увидела такую знакомую, острую, словно лезвие сабли, улыбку одним уголком тонких губ.
— Да будто ты не знаешь, как я люблю ссориться с богами.
Джанаан не ответила. Лишь протянула вперед обе руки и содрогнулась всем телом, почувствовав, как пальцы коснулись горячих ладоней в острых рубиновых перстнях.
Боги. Ты и в самом деле здесь.
***
Солнце давно скрылось за виднеющейся в окне линией барханов, и по шелковым складкам покрывала ползли тени лишь от горящих в медных лампах огней. Джанаан приподнялась на локте, осторожно потянулась за полупустым бокалом с вином, но услышала шорох подушки, едва коснувшись пальцами прозрачного хрусталя. Повернула голову, и в густом полумраке блеснули агатово-черные глаза.
— Ты не спишь?
Брат качнул головой и вновь коснулся щекой подушки, глядя на нее сквозь ресницы.
— Не смотри на меня так, — попросила Джанаан, вдруг почувствовав себя столь уязвимой, будто лишилась не только одежды, но и самой плоти. Обнаженная душа, которую он всегда читал, словно открытую книгу.
— И как же мне на тебя смотреть, если ты прекраснейшая из женщин этого мира? — ответил Рабадаш приглушенным голосом.
— Я говорю серьезно, брат.
— Я тоже. Мне… тебя не хватало, — почти прошептал он, протягивая руку и касаясь падающего ей на лицо темного локона. Всего несколько слов, но она знала, что за ними скрывается гораздо большее, чем лишь одиночество всесильного тисрока, окруженного раболепием, но едва ли любовью.
Ты так тосковал по мне, что теперь не хочешь даже засыпать, чтобы не потерять ни единого мгновения?
— Ты сам оставил меня, — напомнила Джанаан и сделала глоток из бокала.
— Я оставил? Это ты решила, что тебе нужен муж.
— Помнится, когда я выходила замуж в первый раз, тебя это не остановило.
— Помнится, в первый раз за тебя решал отец, — ответил Рабадаш, и в его негромком, будто сонном голосе отчетливо прозвучали недовольные нотки. — Ильгамута же ты выбрала сама. И кто я такой, чтобы спорить?
— Тисрок Калормена, — фыркнула Джанаан, никак не ожидав подобного вопроса. Подумать только, он всю жизнь брал, что хотел, а ныне вздумал перекладывать ответственность за свои решения на нее.
— Если ты хотела, чтобы мы сражались за тебя, то стоило сказать об этом раньше. Что я мог сделать, когда ты вернулась в Ташбаан и заявила, что стала его женой и уже ждешь от него ребенка? Снести ему голову? Боюсь, я тебя разочарую. Ильгамут куда нужнее мне живым.
Без сомнения. А не будь он тебе нужен, возлюбленный брат, ты бы обезглавил его, едва он переступил бы порог твоего дворца? Ты говоришь, что считаешься с моими желаниями, но правда в том, что речь всегда шла лишь о тебе одном.
Порой ей даже становилось любопытно, что было бы, вздумай она отказать ему. Если бы в ее сердце не нашлось места для этой отчаянной, лишающей всякого рассудка любви… Должно быть, в ответ он отказал бы ей даже в том, чтобы звать ее сестрой. Она помнила, как он злился и избегал ее, когда она стала женщиной — пропадал в войнах с тарханами, а она получала лишь редкие послания в ответ на постоянные длинные письма и плакала тайком, не понимая, чем же она так провинилась перед ним, — и была согласна на что угодно, лишь бы вернуть себе хотя бы любимого брата. Тогда она не понимала, что он любил ее с неменьшей силой. Любил, как женщину, а не как сестру. И был готов отправиться даже на другой конец Калормена, лишь бы только не испугать ее этой любовью.