К военкомату подъехали к полудню. Ждать вызова на комиссию пришлось долго. Благо, у дощатого забора хорошая тень, там и расположились на жухлой траве. Что такое медкомиссия и как ее проходят, никто не знал. Прибывшие из других хуторов ребята тоже ничего толком сказать не могли. Жалоб на здоровье никто не высказывал, какие могут быть вопросы!
Заволновались, когда с крыльца военкомата объявили, чтобы призывники с хутора Черкасского шли по одному к врачам.
Процедура эта Сергею не понравилась сразу. Сначала потребовали раздеться догола и лишь потом стали измерять рост, взвешивать; затем заставили сжимать в кулаке какую-то штуковину, которая определяла силу, дуть в трубку, чтобы из одного цилиндра вылезал другой.
«Не дело это, — думал Сергей, — ходить по кабинетам в голом виде при чужих людях». Но покорно следовал от одного врачебного стола к другому. Слава богу, всюду были одни мужчины. Долго нигде не задерживали: со здоровьем все в полном порядке. Оставался последний закрытый кабинет самого райвоенкома. Около двери скопились нагишом парни. Слышались приглушенные голоса, шутки, смешки. Молодость!
Настала очередь Сергея. Он несмело вошел и аккуратно встал на прохладный пол босыми ногами. Прямо перед собой он увидел мать Зины Клавдию Сергеевну. В следующее мгновение пронзила мысль: назад в коридор! Но ослабевшие вдруг ноги не подчинились. Он так и остался стоять перед комиссией во весь рост — с широко открытыми глазами, безвольно опущенными руками и неприятным ощущением враз вспотевшего тела.
— Подойдите ближе, Бодров, — услышал Сергей женский голос. С усилием передвигая несгибающиеся ноги, он сделал робкий шажок, вновь остановился.
Сергей плохо слышал вопросы комиссии, отвечал невпопад. На вопрос: увлекается ли он спортом, — ответил, что играет на гитаре. Его неискушенная, гордая и прямая натура не могла смириться с такой «бессовестностью».
— Ладно, Бодров, — сказал военком, улыбнувшись, — одевайся и зайди в третью часть.
В кабинете сидели за столом трое незнакомых в штатском. На красной ситцевой скатерти не было ни единой бумажки. Тот, что посередине, с острым носом и почти квадратным подбородком, молчал. Двое других без остановки и поочередно бесстрастными голосами начали задавать самые неожиданные вопросы. Они, казалось, сверлили глазами призывника.
— Отец служил в Красной Армии?
— Только во время войны с Финляндией. Был на фронте.
— В качестве кого?
— Шофера.
— Почему раньше не служил?
— Казаки не призывались тогда на службу.
— Сколько будет, если умножить пятнадцать на десять?
— Сто пятьдесят.
— Мать работает?
— Домохозяйка.
— Сколько классов окончил?
— Девять.
— Чем занимаешься?
— Работаю экспедитором на нефтебазе.
— Где хочешь служить?
— В танковых войсках.
— Почему именно там?
— Люблю технику.
Вопросов было много: о семье, родственниках, друзьях. Но сложных не было. Потом они разом прекратились. Но тот, остроносый, гулким басом заключил:
— Будешь служить в войсках НКВД. Но этим делиться нельзя ни с родными, ни близкими, даже с Зиной, — говоривший ядовито улыбнулся одними тонкими губами, увидев растерянность на лице парня. И продолжил: — Для всех ты — танкист. У тебя есть что сказать? — Его насупленные брови резко взметнулись вверх.
— Нет.
— Свободен.
Так за один божий день судьбе было угодно изменить всю будущую жизнь Сергея. Недовольный определением в войска НКВД, вконец измученный стыдом перед матерью Зины и неясностью предстоящей службы, насупившись, ехал он домой, тупо взирая на мелькавшие спицы колес. На вопрос попутчиков, в какой род войск его направляют, четко ответил: «В танкисты». Г оворил он потом так всем, кто об этом спрашивал. На душе было противно от вранья, но Сергей уродился в отца и деда, а они были дисциплинированными людьми. Пугали таинственность предстоящей службы, чувство незащищенности перед грядущим. «Надо ж так влипнуть!»
С НКВД у Сергея было связано лишь одно воспоминание. Два года назад видел, как сотрудники районного отделения НКВД водили в здание суда «врагов народа». Их было человек двенадцать-четырнадцать. Главный врач районной ветеринарной службы Морозов являлся дальним родственником. Парень знал эту семью, бывал в гостях, а тут — на тебе, «враг народа», и даже главарь. Сергей видел арестованных лишь один раз. Впереди шел Морозов, за ним попарно понуро брели остальные, глядя себе под ноги. Стыдоба-то какая перед родными и знакомыми! Конвойные с наганами сопровождали группу. Тут были тщедушный, прихрамывающий конюх с хутора Рогали, пастух с руками молотобойца из Батурино. Оказывается, то в одном, то в другом месте они заражали ящуром колхозный скот по указанию Морозова. Конюх, кроме того, преднамеренно воткнул в хомут кусок проволоки, сильно поранил лошадь председателя колхоза и сорвал его своевременное прибытие в райком партии на совещание. Замыкал тогда колонну обреченных невысокий, худощавый дядя Никифор, председатель сельсовета Горшовки. Собирался он на охоту, заряжал ружье в своем кабинете, произошел случайно выстрел, одна дробинка попала в портрет Сталина, даже не в само изображение, а в раму.