Ветер пронесся дальше, все стихло, а они сидели молча, глядя друг на друга.
Чебахан посмотрела на ловившего блох Самыра и кивнула на него:
— Он ничего не слышал. Разве здесь может быть аул?
— Так высоко в горах люди не живут, — продолжая прислушиваться, сказал Озермес. — Что ты услышала ?
— Ржала лошадь, мычала корова, женский голос. Мне показалось, что меня зовет мать.
— А мне, что это кричит жена безусого Хасана. Голоса прилетели откуда-то очень издалека.
— Если аул на расстоянии больше чем один крик, ничего не услышишь. А это не могли быть души умерших!
— Душа безмолвна. И летает беззвучно, как звезда Абрек.
— Может, кто нибудь переселился сюда, как мы? — Чебахан заерзала. — Не лучше ли посмотреть, вдруг где-то поблизости все таки есть аул.
— Подожди. Я сбегаю, погляжу с той горы. — Он показал на крутую гору, лысая голова которой блестела под солнцем, вскочил и побежал, перепрыгивая через кусты. Самыр, взвившись с места, с лаем помчался за ним. Когда они добрались до лысой вершинки, солнце затянуло облаком, но зелено желтые дали на восходящей стороне просматривались ясно.
Тяжело дыша, с колотящимся сердцем, Озермес стал вглядываться в леса и долины. Он знал, что поднялся сюда впустую, однако, надеясь на несбыточное, ощупывал глазами близкие и далекие луга, поляны и пологие склоны гор. Нигде не было ни дымков из очага, ни сакль или стен из камня, ни изгородей и тропинок, ни срубленных деревьев, ничто не подтверждало даже случайного присутствия человека. На горах лежала тишина, нарушаемая лишь клекотом кружащихся над лесами беркутов. Отвернувшись, Озермес посмотрел на белоснежную шапку Ошхамахо, на его затененный облаком, фиолетовый, как цветок безвременника, склон. Высоченная, холодная, отрешенная от всего земного гора была чужда всем тревогам и болям человеческой и всякой другой земной жизни.
Самыр, обнюхав траву и камни, оставил на колючем кусте свою метку и вопрошающе уставился на Озермеса.
— Никого? — спросил тот. — Пошли обратно.
Чебахан, увидев их, встала и выпрямилась, уронив руки. Хабек за прыгал навстречу Самыру.
— Сколько видит глаз, белорукая, ни аула, ни коpoв, ни лошадей. Я так и думал.
Чебахан вздохнула. Лицо у нее было как у человека, только вынырнувшего из глубокой воды.
— Тогда что же это было? — с боязливым недоумением спросила она.
Ободряя ее, Озермес усмехнулся и пожал плечами. Но она все равно смотрела на него, соединив свои шелковистые брови и ожидая ответа.
— Напоминание об ушедших, — сказал он первое, что попало на язык. — Может, ветер, пролетая две три или четыре зимы назад над каким то аулом, подхватил его голоса и унес их с собой. Аула давно нет, и старая женщина умерла, и лошадь с коровой околели, а голоса их продолжают летать над землей. Или будут странствовать вечно, или исчезнут вместе со смертью ветра.
У Чебахан дрогнули губы.
— Муж мой, ты придумываешь, чтобы утешить меня?
— Утешить?
— Да. Чтобы я не огорчалась, что здесь нет аула.
— Не потому, белорукая. Я ищу объяснения.
— А разве все можно объяснить? Я многое чувствую, но рассказать словами о том, что во мне, не могу. Мне было бы легче, если б я поверила, что в самом деле слышала голос матери.
— Ты вполне можешь верить в то, что слышала ее голос. Ведь ветер, который принес голоса, мог подхватить их, пролетая над твоим аулом.
— Ты не обманываешь, ты в самом деле так думаешь?
Он улыбнулся и погладил ее по щеке. Взяв свою поклажу, они пошли дальше.
Ночью Озермеса разбудил лунный свет, пробившийся сквозь сосновую хвою. Некоторое время он лежал неподвижно, слушая лесные шорохи. Чебахан, перевернувшись с боку на бок, пробормотала: — Мама... — Он поправил на ней съехавшую с плеча бурку, встал, подбросил в костер сучьев, поговорил с Самыром и снова лег. Что-то щемящее и тоскливое зашевелилось в нем, как на дне реки во время весеннего половодья начинает от напора воды ворочаться невидимый сверху камень. Озермес подумал о том, где ему оставить Чебахан, Самыра и Хабека, когда они подойдут к подножию Ошхамахо, почему то вспомнил, как увидел на берегу речки расчесывающую волосы Псыхогуаше и как отец, явившись ему во сне, звал его куда то, потом задумался о принесенных ветром голосах. Пожалуй, ничего загадочного и необъяснимого не было, Чебахан и он вспоминали свои аулы и услышали в шуме ветра голоса своего детства. А то, что оба они слышали ржание коня, мычание коровы и зов женщины одновременно, объясняется совсем просто: когда два человека долго живут вместе, мысль одного мгновенно передается другому. Он помнил это по странствиям с отцом, им тогда не раз приходилось одновременно заговаривать об одном и том же. Наверно, все произошло именно так. Но, несмотря на это разумное объяснение случившемуся, то, что он придумал о голосах, странствующих с ветром, показалось ему более правдивым, чем действительность. Он догадывался, что еще не раз услышит зов старой женщины, ржание коня и мычание коровы, и они будут звучать в ушах его до тех пор, пока он не сложит песню о безвестном погибшем ауле и голосах ушедших, вечно носимых ветром над обезлюдевшей землей. С тем он заснул, с тем и проснулся.
Горы, издали представляющиеся живущему на равнине человеку одинаковыми, разнообразны, как мир. Ничего вокруг Озермеса и Чебахан не повторялось. Растущая на скале, впитавшая в себя желтые солнечные лучи сосна, или кряжистый, поросший седым лишайником почтенный дуб, или одетая в темно зеленый сай* красавица ель, будто в танце, раскинувшая свои мохнатые руки, отличались от своих сородичей, как человек отличается от человека. Похожи и не похожи были буковые леса и березовые перелески, по разному гляделись согретые солнцем долины и кажущиеся бездонными пропасти, в глубине которых пряталась ночь, не походили друг на друга каменистые обрывы — серые, желтые и красноватые, разными голосами пели свои песни ручьи и рокотали, разбиваясь о гладкие камни, большие и малые водопады.
Все виденное раньше и открываемое заново многообразие окружающего утомляло глаза Озермеса и переполняло его, как подставленный под обильную струю воды котел. Чтобы не захлебнуться, он, когда они шли прямым, без подъемов и спусков, нагорьем, объявлял: — Песня укорачивает дорогу! — и принимался, подражая погонщику быков, петь обовсем том, что видел, подшучивал над толстухой, похожей на молодую медведицу, Чебахан, над круглым, как колесо, хвостом Самыра и над маленьким бездельником Хабеком. Волчонок, плохо еще знавший язык человека, песен не понимал, Чебахан, сдержанно посмеивалась, и Самыр, вторя ей, снисходительно скалил в ухмылке свои белые зубы.
* Сай — женское платье, род бешмета.
Как-то они сделали привал на полянке под невысоким каменистым обрывом. Поев, Озермес заиграл на камыле. С обрыва скатился камешек. Самыр вскочил и, подняв голову, залаял. Озермес, опустив камыль, посмотрел наверх. Над обрывом, подняв тяжелую бородатую голову, стоял темно бурый, с белым животом, тур и с любопытством смотрел на них. Длинные, изогнутые, как шашка, рога его опускались по бокам туловища.
— Тур! — сказал Озермес. — Я видел их только убитыми. Салам алейкум, тхамада!
Эхо повторило его голос. Самыр снова залаял и взрыл когтями землю. Тур продолжал стоять неподвижно, не обращая внимания на лай Самыра. Хабек, повертев своей черной мордочкой, молча оскалил зубы и забрался на колени к Чебахан. Она засмеялась.
— Ишь, какой храбрец! А тур нас не боится.
— Впервые, наверно, видит людей, еще не знает ни стрелы, ни пули.
Он снова поднес камыль к губам. Тур шевельнул ухом и наклонил голову.
— Он слушает, — зашептала Чебахан, — клянусь богами, слушает. Замолчи, Самыр!
Самыр умолк.
Поиграв еще немного, Озермес спрятал камыль. Они засыпали мхом огонь, взяли свою поклажу и пошли. Тур продолжал стоять на скале, величественно подняв рогатую голову, и задумчиво смотрел на них. Чебахан обернулась.
— Он как будто жалеет, что мы уходим.
— Я же сказал, ему неведомо зло.
— А у него есть свой дом, свое логово?
— Нет, его дом все эти леса. Мы тоже живем теперь, как туры.
— А горе они знают?
— Как и мы, туры теряют своих родителей, еще кого то.
— Жаль, что они не живут возле нашей поляны, мы были бы добрыми соседями... Ты знаешь, муж мой, я соскучилась по нашей сакле, по дяде Мухарбеку.
— Нам уже немного осталось идти, а обратно пойдем быстрее.