Снега, нетронутые, безо всяких признаков минувшего или нынешнего бытия, покоились, холодно мерцая под светом висевшей за спиной у Озермеса луны. Ноги у него подогнулись, и он опустился на снег, открыв рот и жадно заглатывая редкий воздух. Он не испытывал ни радости от своей победы, ни огорчения от пустоты. Старшая вершина колебалась перед его глазами, как покачивается от ветра макушка дерева, и казалось, она плывет среди звезд. Хватит ли у него сил взобраться и на нее? Озермес смахнул с усов иней и, отогревая лицо и руки, стал оттирать ладонями лоб, нос и щеки. Губы у него распухли, в глаза будто попал песок. Чтобы не видеть искрящего снега, он зажмурился. А надо ли подниматься на старшую вершину, ведь и там скорее всего такая же мертвая тишина, такое же отсутствие земной и небесной жизни? Где завершился путь джигита кабардинца, здесь или там, и не оставил ли он на старшей вершине какого нибудь знака — памяти о себе? Нет, слабости сдаваться нельзя. Плох и тот джегуако, который обрывает свою песню, не допев ее до конца, и тот мужчина, который останавливается, не дойдя до цели. Он доберется до старшей вершины, даже если у него отвалятся ноги и руки!
Отодвигая время, когда придется встать на окостеневшие ноги, Озермес открыл глаза, пошевелил сперва одной ногой, потом другой и наконец рывком поднялся. Преодолев головокружение, он пошел, обходя вершину по краю, чтобы не провалиться посередине в глубокий снег, и направился к седловине. Упав всего лишь раз, спустился к затененной перемычке, как широкий мост, соединяющей вершины, перебрался по ней и, подобно волку, передвигающемуся по глубокому снегу, пополз вверх, зарываясь иногда головой в обжигающий лицо снег. Время от времени он делал короткие привалы и растирал немеющие руки.
Хотя старшая вершина была немногим выше младшей, вечность прошла, пока Озермес взобрался на нее. Когда оказалось, что выше подниматься некуда, Озермес встал, распрямился, вытер пот с обожженного морозом лица и довольно ухмыльнулся. Здесь, как и на нижней вершине, было похожее на чашу углубление с обломанными краями и лежал нетронутый, без всяких признаков жизни, сверкающий, как начищенное серебро, снег.
Озермес посмотрел вниз. Во все стороны — нижнюю и верхнюю, восходящую и заходящую — простиралась озаренная луной волнистая, закрывающая землю облачная степь, с холмами и овражками, застывшими озерами и речками. Все, казавшиеся Озермесу бесконечными, земные дали были ничто перед этим, не имеющим ни конца, ни края простором.
А над ним раскрывалось небо, еще более величественное, расходящееся и вширь, и вверх, усеянное бессчетным количеством разноцветных звезд. Отсюда они казались более яркими и более далекими, чем виделись с земли. От одного края неба до другого протянулась переливающаяся голубыми огоньками Тропа всадника. На обочине ее мигали Семь братьев звезд и поблескивала маленькая Низовая. Светилась на склоне зеленая Вечерняя звезда и, чуть повыше, вращалась, вспыхивая красным огнем, предвестница счастья звезда Кан. А где то далеко за ними слабо переливались поля никогда не виденных Озермесом, крохотных, как песчинки, звездочек. Кривая, подтаявшая у одного края луна лила свой свет на облачную степь и снега на раздвоенной голове Ошхамахо. Темно желтые пятна на луне — пасущаяся отара и чабан, двигавшиеся, когда Озермес в детстве смотрел на них, казались такими же лишенными души, как и черные скалы, к которым он подходил на исходе ушедшего дня.
От захватывающей дух красоты мерцающего неба веяло смертоносным холодом. Звездная вселенная то ли жила недоступной пониманию Озермеса, чуждой земле жизнью, то ли пребывала в вечной смерти. Посмотрев на свою шевельнувшуюся тень, Озермес подумал, что он, наверно, единственное существо во всем необъятном небе, в ком этой ночью бьется земная жизнь. Надежда на встречу с Тха, вопреки сомнениям, все таки трепыхавшаяся в нем, оказалась тщетной. Разве что Тха обитает еще выше, на во веки веков непреодолимом для людей расстоянии.
Озермесу стало холодно и тоскливо. Чувство невыносимого одиночества пронзило его, как стрела из самострела, а тишина окружающего показалась жутким безмолвием могилы. Чтобы нарушить ее и не быть одному, он крикнул:
— Все таки я залез сюда!
Охрипший голос его прозвучал как слабый шепот умирающего. Ободряя себя, он закричал во все горло:
— Тха, я здесь, на Ошхамахо!
И снова еле расслышал свой угасающий голос. Эхо не поднималось сюда, оно жило только там, внизу, где была жизнь. Даже если какая-нибудь звезда возопит неслыханным голосом, ее никто не услышит.
Звезд в этом захватывающем дух просторе не счесть, но все они одиноки и не слышат друг друга. Человеку среди них не было места, и даже если кто-нибудь чудом ухитрится проникнуть в звездный мир, он окажется там чужим.
Окинув прощальным взглядом небо, Озермес стал съезжать по откосу. Когда он спустился к седловине, его снова затошнило. Он сел, обхватив руками заболевшую голову. Перед глазами, застилая лунный свет, мелькали серые тени. Надо было скорее уходить отсюда. Чтобы не карабкаться на младшую вершину, — на это у него не хватило бы сил, — Озермес стал спускаться новым путем, прямо с седловины и, чтобы не скатиться по крутому откосу, втыкал в промерзший снег кинжал, придерживая скольжение. Сперва все обходилось благополучно, но время спустя он наскочил на горбатый сугроб, перелетел через него, ударился обо что то головой, и душа вознамерилась оставить его, но он удержал ее, поднялся и стал искать шапку и вылетевший из руки кинжал. Шапку Озермес нашел сразу, а кинжала видно не было. Но он отыскал и его, стряхнул с себя снег и, не поддаваясь потребности сесть и передохнуть, побрел по нагорью дальше.
Временами чудилось, что он идет во сне, что сверкающий снег вокруг него лишь мерещится ему. Надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от тумана, застилающего ему глаза, но на усилие это у него не осталось сил. Вскоре Озермесу показалось, что впереди затемнело что-то похожее издали на спящего человека. Неужели в этой пустыне, кроме него, мог быть еще кто-то живой? В это было трудно поверить. Озермес ускорил шаг и увидел старца со светящимся лицом, в худой черкеске, который сидел на глыбе льда. На снегу рядом с ним лежала потертая шапка. Седая до голубизны борода старца спускалась на сплетенные из ремешков прохудившиеся чувяки, из одного торчал большой палец с загнутым ногтем. Густые, серебрившиеся под луной волосы спадали на высокий желтый лоб, мохнатые темные брови нависали над крупными задумчивыми глазами. За могучими широкими плечами были сложены огромные белые крылья. Луна освещала его сбоку, но тени на снег он не отбрасывал.
Язык у Озермеса онемел. Кто это мог быть? Если Дух гор, то почему на нем потертая черкеска и продранные чувяки? А если это старик адыг, то откуда у него крылья и как он попал сюда? Однако кем бы тот ни был, мерещится он Озермесу или нет, поздороваться с ним, как со старшим, следовало первым.
— Салам алейкум, достопочтенный тхамада, — преодолев свою не моту, пролепетал Озермес, — да пребудешь ты в добром здравии.
Старец смотрел на него, как смотрят сверху на ползущую по земле букашку.
— Прости меня, если я ошибаюсь, но, кажется, я узнал тебя — ты Дух гор, — с трудом выговорил Озермес.
В неподвижных глазах старца мелькнули искорки, и он с отвращением пробормотал низким, похожим на отдаленное ворчание грома, голосом:
— Чело-ве-ек!
— Да, я человек, — ободрившись, сказал Озермес. — Ты, достопочтенный тхамада, тоже не сразу определил, кто перед тобой? Наверно, ты давно не видел людей.
Старец выпрямился, сонная задумчивость сошла с его лица, и глаза загорелись.
— Откуда ты взялся, человек? — пророкотал он.
Озермес заколебался, отвечать старцу или нет. Но, независимо от того, видит ли он его во сне или наяву, не следовало упускать возможность поговорить с ним. Кто знает, представится ли еще раз такой случай, явится ли когда нибудь ему Дух гор. В том, что это был Дух гор, Озермес уже не сомневался. Решившись, он сказал:
— Я скатился сверху, с вершины Ошхамахо, поднялся туда, чтобы увидеть Тха, но он мне не явился.
Огненные глаза старца вспыхнули так, что лицо Озермеса опалило жаром.