Из-за края земли выглянуло заспанное, еще не умывшееся солнце. Озермес пошел по своим вчерашним, петлявшим по снегу следам. Спускаться с горы всегда труднее, чем подниматься, и он шел, ступая чутко, как косуля, бросая камни в таившие опасность обрывы, обрушивая иногда впереди себя лавины, и так дошел до ледника. На льду следы его терялись, но он помнил, в каких местах переходил через расселины, и благополучно добрался до каменистых осыпей. Здесь надо было идти затаив дыхание, ибо камни могли сорваться даже от случайного кашля. А ведь вчера, проходя мимо осыпей, он куда меньше остерегался камнепада. Посмеиваясь над собой и зорко поглядывая на камни, Озермес подумал, что так, наверно, бывает и с другими людьми, оставив за спиной опасность, они, оглядываясь назад, начинают думать о том, что с ними могло бы стрястись. Однако такого чувства у него не возникало ни после гибели аула, ни после того как он выбрался из под лавины. Наверно, надо было оказаться на вершине Ошхамахо, ощутить свое одиночество в холодном, равнодушном ко всему земному, звездном мире, чтобы ощутить всю ценность и неповторимость жизни человека.
По мере того как Озермес спускался, дышать становилось легче. Жарко грело солнце, и трудно верилось, что совсем недавно, ночью, лицо и руки его обжигало морозом, а метель тщилась сбить с пути и засыпать снегом. Не услышь он голос отца, лежать бы ему теперь без души, обвернутым в белый снежный саван. Солнце, слепящее Озермесу глаза, выгнало из его головы мысли. Ни о чем больше не задумываясь, наслаждаясь светом и теплом, он стал пробираться среди замшелых остроконечных скал. Скалы были так похожи, что он усомнился, выйдет ли отсюда к тому нагорью, на котором оставил в пещере Чебахан, Самыра и Хабека. Пройдя еще немного, забеспокоился и решил подняться на скалистый склон и оттуда поискать нагорье, но только сделал шаг, другой, как до него донесся лай Самыра.
Чебахан встретила их, стоя у пещеры. На осунувшемся лице ее дрожала улыбка. Не успел Озермес подойти к ней, как она застрекотала:
— О, муж мой!.. Самыр спал, вдруг проснулся, вскочил и умчался. Да будет добрым твое возвращение! У-у, на кого ты похож, черный, опухший, будто искусанный пчелами. Дошел до вершины? У нас сперва светила луна, и я радовалась, что тебе не нужно идти в темноте. А потом луну съели тучи, пошел сперва дождь, потом мокрый снег, и я думала, нашел ли ты где спрятаться... К пещере никто не подходил, раз только Самыр зарычал на кого-то. Я сожгла все сучья, тебе не был виден сверху мой огонь? Но я ничего не могу сварить, а ты голодный. Мы останемся здесь еще или сразу уйдем? В пещере было тепло, а ты, наверно, намерзся? Залезь в пещеру и поспи. Что было видно оттуда, сверху? Ты встретился с... — она осеклась и договорила: — с кем-нибудь?
Из пещеры вылез заспанный Хабек, зевнул, потянулся и, увидев Озермеса, сел, опустив мордочку, и заскулил.
Озермес пошевелил потрескавшимися губами и взял волчонка на руки. Тот лизнул его в шею.
— Еще я хотела сказать, — снова заговорила Чебахан, увидела, как Озермес поднял повернутую к ней ладонью руку и виновато опустила голову. — Я знаю, что ты хочешь сказать — что я завалила тебя словами, как лавиной. Но тебя не было так долго...
— Верно, — пробормотал Озермес, опуская Хабека на землю. — Эта ночь оказалась длинной, как вечность. На вершине было пустыннее, чем в зимней степи. Я обниму от радости первое дерево, которое нам встретится.
Чебахан выпятила нижнюю губу, пригнулась и полезла в пещеру.
Озермес слабо ухмыльнулся.
— Когда стемнеет, я обниму тебя тоже! — сказал он.
Вместо ответа Чебахан подала ему свернутую бурку, мешок с казаном, ружье и лук.
Взяв казанок со спящими углями, они издали попрощались с бородачом и его говорливыми птенцами и покинули холодное, продуваемое ветрами нагорье.
По дороге Озермес рассказывал Чебахан о том, как минувшей ночью он, торопясь, кружил по склонам Ошхамахо, перебирался через расселины во льду, обходил камнепады, объятый оцепенением, разглядывал обращенных в черный камень ушедших, с тяжелой головой, как в бреду, шел по скрипучим снегам, поднимался на младшую вершину и, изнемогая, всползал по склону старшей, стоял, объятый восторгом и ужасам над невидимой землей среди неподвластного взгляду нескончаемого звездного мира и тщетно взывал к Тха, и потом разговаривал с Духом гор, и как он услышал среди метели голос отца.
Рассказывая, Озермес думал о том, что после того, как он узнал, что Тха стар и, наверно, не вечен, в его и Чебахан жизни что-то должно перемениться, ибо то знание, которое он приобрел, подобно дереву, с которого осыпались цветы, рано или поздно оно принесет свои плоды.
Размышляя об этом, он ощущал и непонятное чувство своей вины за что-то, или перед Тха, о котором он теперь думал не как о боге, а как об обычном, пусть и уважаемом, но смертном человеке, или перед отцом, чья душа прилетает к нему откуда то издалека, спасает его, постоянно куда-то зовет, а он, не понимая, не откликается на этот зов...
Колесо времени завертелось обратно. Позади остались сморщенные от прожитых лет снега и замшелые скалы, безмолвные болотца, поросшие жесткими колокольчиками лужки, цепляющиеся за камни кустарники, а снизу поднималось пахучее, приветливое, разношумное тепло.
Сперва на одну из скал с криком уселась стайка черно зеленых галок. За ними замелькали среди каменистых осыпей красновато голубые кеклики. Засвистели, как в камыли, улары. Один из уларов так стремительно взбегал по склону, что наскочил на Самыра. Оба оторопели от неожиданности, но Самыр оказался быстрее, прыгнув, он успел схватить взлетавшего улара за ногу. Когда Озермес похвалил его за проворство, он завилял кончиком хвоста и опустил голову.
— Знаю, знаю, что ты скромный джигит, — сказал Озермес, — но не выставляй свою скромность напоказ.
Стоило Самыру выпустить улара, как Хабек с рычанием схватил птицу за шею, стал таскать ее по земле и не выпустил, пока не получил щелчок по носу.
Они спустились к речке, и Чебахан приоткрыла от удивления рот, увидев, как черная с белым воротником оляпка, стрелой летевшая вдоль речки, вдруг камнем упала на песок, зашагала к воде, погрузилась в нее с головой и немного времени спустя вышла на другой берег с рыбешкой в клюве.
— Ты видел, видел, что она сделала? — в восторге спросила Чебахан. — Она ходит под водой!
— Да, белорукая, оляпок я наблюдал не раз. Наверно, ей покровительствует Псыхогуаше. Ни один человек не сможет сделать то, что делает эта маленькая птичка.
Начались густые леса.
Посмотрев на парившего в небе белоголового сипа, Озермес рассказал Чебахан, как Дух гор выдернул перо из своего крыла, почесал им спину и потом воткнул перо обратно. Чебахан пригорюнилась и сказала:
— Жаль мне его, всегда один. А ты, муж мой, смог бы жить один?
— Кабы не ты...
— Я не смогла бы, потеряла бы душу. А как бы ты жил здесь, в горах, если бы мы не встретились?
— Наверно, выл бы на луну, как одинокий волк. А может, бродил, искал людей...
Сказав так, Озермес задумался. Куда он пошел бы искать адыгов? И не тех ли адыгов, которые, быть может, уцелели, имел в виду отец, когда говорил ему: возвращайся к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен?.. Он хотел сказать о своей догадке Чебахан, но она, поглаживая свой живот, улыбалась и ему, и Самыру, и Хабеку, и соснам, елям, букам, среди которых они шли, и рокочущей под обрывом речке, и плывущему над лесом облачку, и ей не было дела ни до Тха, есть ли он или нет, стар он или вечно молод, ни до чего другого, кроме зреющей в ней новой жизни.
Покосившись на Озермеса, она сказала:
— Пройдет время, и в горах станет одним человеком больше.
Озермес, залюбовавшись ее светлым лицом, не стал ничего говорить, чтобы не смущать покоя ее и того, кто зимой должен появиться на свет. И подумал о том еще, что как бы ни была устроена жизнь на земле и что бы с людьми ни происходило, не дорога должна выбирать путника, а путник — дорогу.
В одну из последних сорока холодных ночей несчетного года от порождения адыгов Солнцем, Чебахан произвела на свет двух мальчиков.
Озермес, и без того не находивший себе места, впал в полную растерянность, когда после появления ребенка услышал шепот Чебахан: — Муж мой, я рожаю еще. — Если бы она не указывала, что надо делать, Озермес бросился бы на пол и, заткнув уши и закрыв глаза, ждал бы, чем кончатся роды. Но все обошлось благополучно, пуповины были перерезаны, завязаны, и младенцы выкупаны. Оба они, получив души, тут же принялись орать, требуя еды. По одному передав их Чебахан, Озермес снял с колышка ружье, выбежал из жарко натопленной сакли и выстрелил в дымарь. Эхо от выстрела раскатилось над спящими горами.