Но приглашения, больше напоминающие приказ, доставлены дворцовыми скороходами, и уклониться от них было по меньшей мере неразумно. Очевидно, государь пожелал лично встретиться с ними и сообщить нечто…
– Здравствуйте, господа! – энергично поприветствовал собравшихся входящий в зал заседаний Колычев. – Прошу прощения, что оторвал вас от занятий, но дело, по которому я просил вас собраться, не терпит отлагательств.
– Вот как? – криво усмехнулся Поляков. – Надеюсь, это не займет слишком много времени?
– Как знать, – туманно отвечал ему Март. – Впрочем, мое сообщение и впрямь не слишком длинное.
– В таком случае мы вас слушаем!
– Извольте, господа. Имею честь сообщить присутствующему здесь высокому собранию, что сегодня его императорское величество соблаговолил признать меня совершеннолетним, а посему упразднить всякую опеку надо мной, равно как и над всем моим имуществом. Как движимым, так и недвижимым.
– Что это значит? – закричал кто-то из директоров.
– Это значит, что лавочка закрыта! – отрезал Колычев.
– Что ж, примите мои поздравления, коллега, – с непросто давшимся ему ледяным спокойствием заметил Поляков. – Однако хотел бы заметить, что прежде чем Опекунский комитет будет распущен, он должен отчитаться о своей деятельности, а подготовка этого документа займет немало времени…
– О, – расплылся в любезной улыбке Март. – Поверьте, за этим дело не станет. Правда, отчет давать придется не здесь и не мне!
– Ну разумеется, не вам, а его вели…
– Позвольте представить вам, господа, чиновника для особых поручений при министре юстиции – надворного советника Сергея Александровича Коковцова. Именно ему поручено сформировать следственную группу по расследованию хищений на ОЗК, а также иной антигосударственной деятельности.
– Что вы имеете в виду? – притихли никак не ожидавшие такого поворота члены Опекунского совета.
– Измену, – любезно пояснил им Колычев. – Ибо срыв поставок, а иногда и прямой саботаж во время военных действий трудно характеризовать как-то иначе.
– Не знаю, что вы затеяли, – ледяным тоном заявил Поляков, – но намерен немедля сообщить о вашем самоуправстве правительствующему Сенату…
Договорив, он встал со своего места и решительно направился к выходу.
– Не так быстро, ваше превосходительство! – преградил ему дорогу чиновник.
– Что вы себе позволяете? – вспыхнул банкир. – Разве вам неизвестно, что гроссы не подлежат вашей юрисдикции?
– Вы правы, – бесстрастно отозвался Коковцов. – Вас ждут жандармы.
Сенат одаренных отличался от прочих органов государственной власти России еще и тем, что не заседал постоянно, но собирался время от времени, когда надо было утвердить или отвергнуть законодательные инициативы или же дать оценку исполнительной власти. Обычно это происходило раз в месяц, но иногда, по самым важным случаям, могло состояться и внеочередное собрание по какому-либо чрезвычайному поводу.
Как раз такое заседание и было собрано буквально на следующий день после скандала с арестом большинства членов опекунского комитета ОЗК.
Против обыкновения председательствовать на нем вызвался сам государь, обычно уклонявшийся от этих обязанностей и передававший молоток спикера бывшему главе Совета министров, гроссу, восьмидесятилетнему Петру Аркадьевичу Столыпину или еще кому-нибудь из наиболее авторитетных членов Сената.
Заранее оповещенные о таком экстраординарном событии на заседании сочли необходимым присутствовать не только все находившиеся в столице полноправные члены Совета, но многие одаренные рангом поменьше, толпившиеся в коридорах и на галерке.
– Его величество император всероссийский! – громко провозгласил Столыпин, после чего трижды ударил молотком по трибуне и уступил место царю.
Того, как и положено, встретили бурными и продолжительными аплодисментами, гадая каждый про себя, что, собственно, случилось.
– Уважаемое собрание, – без лишних экивоков начал монарх, – я собрал вас всех, чтобы сообщить весьма важную и, уверен, приятную новость. Мой сын цесаревич Николай наконец-то обрел Дар!
Закончив свой короткий спич, царь впился глазами в лица сенаторов и без труда прочел в них целую гамму чувств: от растерянности до недоверия и плохо завуалированной злобы.