Все вокруг снова окутал алый туман; казалось, бледная дева тонет в чане с кровью. Дрожа от непонятной боли, она съежилась. Со всех сторон вдруг нахлынуло похотливое сияние; пол разверзся, как огненная пасть, и страшный красный провал поглотил бледную деву.
В следующее мгновение люк снова закрылся. Молчаливый слуга задернул занавес и быстро повел гостей обратно в приемную.
Казалось, никто не хотел сказать ни слова – все молча взяли свои уличные одежды и спустились вниз.
Герцога нигде не было – он изволил куда-то запропаститься.
– Друзья! – сказал Динарди Лотару и шотландскому художнику, когда они вышли на улицу. – Пойдемте отужинаем на террасе у Бертолини!
Все трое отправились туда. Молча пили они шампанское, молча созерцали жестокий и прекрасный Неаполь, ввергнутый закатом в огненный лоск.
Редактор вытащил записную книжицу и записал несколько цифр.
– Кровь – восемнадцать. Голубь – четверка. Девушка – двадцать один, – пробормотал он. – Господа, на этой неделе я поставлю на рулетке эти три прекрасных числа!
Утопленник
Жил-был однажды молодой человек, который смотрел на мир несколько иными глазами, чем его окружающие. Он мечтал днем и грезил ночью, но те, кому он рассказывал о своих мечтах и грезах, находили их глупейшими. Они называли его круглым дураком, но сам он видел себя поэтом.
Когда они смеялись над его стихами, он смеялся вместе с ними. И они не замечали, как больно ему это было. А было ему до того обидно и больно, что он однажды пошел к Рейну, который плескал свои мутные весенние волны у стен старой таможни, и только лишь благодаря случайности не прыгнул туда. Только потому, что он встретил одного приятеля, который сказал ему:
– Пойдем в кабачок!
Так что он засел в кабачке и пил с приятелем вино – сперва «Иозефсгофер», потом «Максими Грюнгейзер» и «Форстер Кирхенштюк». И еще пришло тогда в голову несколько стихов, которые он и записал карандашом на винном прейскуранте. А когда явились господа коллеги – секретарь и асессоры, прокурор и оба мировых судьи, – он прочел им эти стихи:
Далее в стихотворении говорилось о том, как отнеслись к появлению утопленника карпы: они беседовали между собой и терялись в догадках, какая же нелегкая принесла мертвеца к ним. Шутка ли, не каждый день такой улов попадается! Одни видели в нем хороший знак, другие – крайне дурной.
Посмотрели бы вы тогда на господ коллег – на секретаря и асессоров, на прокурора и обоих судей!
– Милый мой! – сказал прокурор. – Не сочтите за обиду, что я вас иногда высмеивал. Вы гений! Вы сделаете себе карьеру.
– Великолепно! – воскликнул белокурый мировой судья. – Дюже великолепно! Вот что значит юридическое образование. Из такого теста можно вылепить второго Гёте.
– Habemus poetam![22] – ликовал круглый, как блин, секретарь, и все говорил молодому человеку, что он поэт, настоящий поэт, своеобразный поэт – стихотворец от Бога.
Молодой человек смеялся и чокался с ними. Он думал, что они шутят. Но, увидев, что они говорят совершенно серьезно, он ушел из кабачка. Он в это мгновение был снова трезв, так трезв, что едва снова не пошел топиться в Рейне. Такова была его судьба: когда он чувствовал себя поэтом, они называли его дураком. А теперь, когда он изобразил собою дурака, они объявили его поэтом.
Прокурор был прав: юноша сделал себе карьеру. И в салонах, и в концертных залах, и на больших сценах, и маленьких – везде он стал читать свои стихи. Он вытягивал губы наподобие рыбьего рта, чавкал так, как, он думал, должны чавкать карпы, и начинал:
И да будет известно, что его коллеги отнюдь не преувеличили – ни секретарь, ни асессоры, ни оба мировых судьи, ни прокурор! Да будет известно, что его оценили всюду, и хвалили его, и приветствовали, и аплодировали ему во всех немецких городах. Все драматические артисты, чтецы и ораторы уцепились за его стихотворение и еще более распространили его славу. Композиторы положили его на музыку, а певцы пели, и музыка, изображая чавканье карпов, придала стихотворению еще более выразительности и глубины – да будет все это известно!..
22
У нас есть поэт! (