«А это что за голоса доносятся от земли — такие горестные, точно вопли?»
— Это плачут люди, — отвечает один лебедь, тот, который был вождем всей стаи.
— Какие люди и о чем плачут?
— Это плачут матери и жены, дети и сестры, отцы и братья тех, которых Наполеон положил в безвременную могилу под Аустерлицом… Много тысяч погибло там.
— О, бедные, бедные! Как много несчастных на земле…
— Их больше, чем люди видят и знают, больше даже, чем могут предполагать они.
— А ты почему знаешь это?
— Я все знаю — я Сатурн: я летал в пространстве, когда еще земли не было и ничего не было, кроме меня и пространства, моего брата, да нашей матери — бесконечности, которая не рождала нас никогда, потому что и мы, оба брата, и мать наша существовали всегда.
— Господи, как страшно… Когда же это будет, и будет ли, что люди меньше станут плакать?
— Будет… Но не скоро, — так не скоро, что для твоего ума это будет непостижимо.
Едкою, режущею болью отзываются эти слова в сердце девушки. А этот бесконечный плач и стон! И все это несется от земли к небу, и небо не разорвется, как гнилое полотно, от этих стонов и воплей. Небо… пустое, холодное, бесконечное пространство, такое же вечное, как и эта крылатая птица, этот вожатый лебедь-сатурн, время…
— А это же еще что за стоны и плач на земле — на всей земле?
— А это люди… видишь, сколько их наплодилось с того времени, как образовался этот атом вселенной — земля, наплодилось до тысячи миллионов этих двуногих паразитов земли, и вот они мрут, а то бы им негде было жить на этой ореховой скорлупе, что зовут землей… А всякий паразит, умирая и страдая, кричит, и этот крик земных паразитов доносится до тебя… Их так много, этих паразитов, что в каждый момент умирает из них один или два и больше… Нет во времени ни одного момента, чтоб не умирал какой-либо паразит, а вместо него не нарождался бы другой — и тоже с криком, с плачем… И я все это слушаю тысячи, миллионы, миллиарды лет, и опротивела мне вселенная с ее паразитами, с их глупыми страданиями, с их еще более глупыми радостями и гордым сознанием, что они — высшие существа, высшие паразиты между низшими, инфузорными паразитами… Вон на Корсике одна баба-корсиканка выкинула маленького паразита, не доносила во чреве, потому что и во чреве ее он был слишком беспокоен, — и вот этот паразитик вырос и, благодаря людской глупости, стал сначала ездить на людях, а потом, видя их конечную глупость, стал бить их, а они за это вознесли его до небес, сделали его своим идолом и теперь приносят ему человеческие гекатомбы при Ульме, при Аустерлице, при Йене, Ауэрштедте… Глупые, подлые, ничтожно падшие паразиты…
— Не говори этого — это неправда.
— Правда, вечная правда! Если бы они были ее подлое ничтожество, они не позволили бы подлости торжествовать над ними, они не страдали бы так, как теперь страдают, — они создали бы на земле рай, а они сделали из земли хуже ада и сами же плачутся… Придет время — и ты будешь плакаться…
— На кого?
— На себя.
— Как на себя?
— Так, на себя. Никто не должен плакаться на другого — каждый сам себе создает и рай и ад… Ты теперь что задумала? Зачем надела на себя эту ливрею смерти?
— Как ливрею смерти?
— Мундир-саван… Ведь эта ливрея для того надевается, чтоб другого уложить в саван или самому саваном прикрыться… Разве ножом счастье приобретается?..
— Я ножом хочу завоевать себе свободу, которой лишена всякая женщина.
— Ножом завоевать свободу!.. О, жалкие паразиты! Что ножом завоевывается, то ножом и отвоевывается. Пока люди будут считать убийство подвигом, до тех пор они будут оставаться рабами и будут вечно страдать и плакать, как вон плачут теперь… Будешь и ты плакать и, умирая, пожалеешь о своем молодом увлеченье.
— Ты — дух зла, сгинь от меня!
— Нет, я дух добра, потому что я знание: во мне спасенье человека и всего мира… Я, время, дам жалкому паразиту-человеку знание, но только не скоро он догадается взять его знамя в руки вместо ножа…
И летят они все дальше и дальше, неслышно рассекая воздух, опережая белые, тонко-прозрачные тучки. И земные предметы кажутся с высоты такими ничтожными, мелкими, жалкими, как ничтожна и жалка вся земля в страшной, непостижимой цепи мирозданья. Да, действительно, все это жалкие паразиты и притом безумные. Вон на обширной равнине копошатся они, двигаются рядами, останавливаются, что-то выкрикивают своими жалкими голосами… Это войска какие-то: виднеется вооружение, блестят стволы ружей, шишаки, кирасы, гладко отполированные пушки. Да, это — войска, это — ничтожные мошки, собравшиеся уничтожить друг друга, словно бы им надоела их жалкая жизнь, словно бы этой жизни отпущено им на сотни, тысячи лет. Шум особенно усиливается, когда к этим рядам мошек приближается какая-то серенькая, самая маленькая мошка в треугольной шляпе, верхом на коне.
— Что это такое там?
— Это бешеные мошки, — они совсем обезумели и хотят сами умереть или закусать всякого, кто попадется.
— Зачем?
— А затем, что, по глупости своей, они не могут видеть этой серенькой мошки, чтобы не прийти в бешенство от восторга, и тогда идут на смерть, как на пир, забывая себя, своих жен, детей.
— Кто ж эта серенькая мошка? кто он?
— Да тот, о котором ты постоянно думаешь, который и тебя сделал безумною… Это тот маленький человечек, которого назло глупому человечеству не доносила какая-то корсиканская баба и выкинула.
— Так это Наполеон?
— Да. Он тебя свел с ума. Ты была умненькая девочка, пока не начиталась и не наслышалась об нем от отца. А теперь и ты обезумела — хочешь быть героиней, убивать бешеных мошек…
— Неправда! неправда! я ищу свободы…
И кажется ей, что это говорит не лебедь, называющий себя «Сатурном», «временем» и «знанием», а тот странный умный старичок, которого она видывала в Малороссии и которого называли «философом».
«Неужели это он говорит? Разве он умер и я умерла? Нет, мы сейчас охотились с Грековым и говорили о Наполеоне, о войне… Мы идем на Дон… Зачем же я лечу? Разве я птица? Или это сон?.. Нет, это не сон, — я сознаю, что я лечу над землей — выше лесов, выше тор, выше облаков… Да и что такое летать? Мысль моя всегда парила над землей — она такая же крылатая, как Сатурн… Но только она не всеведущая… Это и старичок философ говорил… Я не забуду его слов, его песен…»
Добре було нашим батькам на Украини жити, А тепера досталося панщину робити. Наступила черна хмара, наступила й сива — Не одбуде сын за батька, а батька за сына…
«Да, хорошо на Украине — и мне было там хорошо… А что он, которого я любила… Любила?.. А разве я и теперь не люблю его? Разве не для него я покинула свой дом, надела этот саван?.. Для свободы покинула? Для него покинула, чтоб свободною найти его… А он, Сатурн, говорит, что я от Наполеона обезумела… И Сатурн не все знает…»
«Но где же земля? Надо мною только небо, а подо мною — вода, вода, вода без границ, без очертаний…»
— Где мы? где земля?
— Земля под нами.
— А это что за вода?
— Это океан — это вода… Если этой водой всплеснуть вверх да по бокам, так весь род людской с его городами, храмами, дворцами и хижинами так же смоется с лица земли, как смывается водою пыль с запыленного лица.
И на поверхности этой безбрежной воды носится что-то маленькое, жалкое, едва видимое… Боже мой! это лодочка — это ничтожная щепка в океане… Как бросает ее с одного гребня валов на другой — так и зализывает водяными языками… На этой щепке кто-то сидит — несчастный!..
— Кто это в лодке, бедный?
— Это ты, безумная. Это ты пустилась в океан жизни на щепке…