Имя его повергало в ужас мирное население Сибири, Киргизской степи и Семиречья, неслыханные злодеяния его стали символом человеконенавистничества. Злоба к большевикам превзошла все даже немыслимые пределы. Он как бы вобрал в себя все, что есть античеловеческого в мире, и направил на борьбу с собственным народом.
Новгородский потомственный дворянин, он окончил кадетский корпус и в чине хорунжего был направлен в 4-й Сибирский полк, стоявший в городе Джаркенте, у китайской границы. Началась мировая война, и Анненков с полком выехал на Западный фронт. В первых же боях он проявил храбрость. Получил четыре георгиевских креста. О его холодной смелости и сумасшедшей жестокости офицеры говорили больше со страхом, чем с уважением.
Презрение к смерти у Анненкова сочеталось с презрением к товарищам, а высокомерие, заносчивость, властолюбие казались оскорбительными, особенно офицерам. Его ненавидели, но боязнь заставляла уступать Анненкову во всем. Монархист, он свержение самодержавия встретил спокойно, считая царя слабым монархом.
Советское правительство решило разоружить казачьи войска; Анненков не подчинился приказу и с несколькими сотнями сибирских казаков уехал в Омск. Отказался он выполнить и требование Омского Совета казачьих депутатов и со своим отрядом ушел дальше, в Киргизскую степь.
Быстро передвигаясь с места на место, он убивал советских работников, грабил учреждения, разорял станицы и городки, терроризируя жителей порками и казнями. В отряд его шли зажиточные казаки, мелкие торговцы, царские жандармы, уголовники и авантюристы.
Анненкова поддерживали сибирские золотопромышленники, щедро отпуская миллионы золотых рублей на формирование отряда. Казахские манапы[4] сформировали свои полки в его отряде.
Ко времени появления в Омске адмирала Колчака отряд Анненкова насчитывал десять тысяч человек. Колчак превратил его в отдельную Семиреченскую армию, а самого Анненкова произвел в генералы, но черный атаман отказался от этой чести.
— Меня может произвести в генералы только государь император, — ответил он.
Анненков не подчинялся никому, даже «верховному правителю». В «братстве» он установил безграничную власть, и по его приказу на знаменах начертали девиз: «С нами бог и атаман Анненков». Ежедневно, ежечасно офицеры вдалбливали солдатам, что нет ничего запрещенного, если с ними сам бог и атаман. Каждая часть получила свое название: «Черные гусары», «Голубые уланы», «Желтые кирасиры»; звучало красиво, но под этой красивостью и декоративным демократизмом скрывался оголтелый произвол. Анненков поощрял на убийства и делом и словом. «Кто смеет — тот убивает, кто не смеет — тот грабит», — говорил он перед офицерами и оправдывал казни и пытки циничными изречениями: «Террор — могущественное оружие, и стыдно не воспользоваться им против большевизма».
Он расстреливал своих помощников за малейшее возражение. На военном совете командир черных гусар полковник Луговской осмелился напомнить атаману слова пророка Иеремии: «И я ввел вас в землю плодоносную, чтобы питались плодами и добром ее, а вы вошли и осквернили землю мою, и достояние ее сделали мерзостью...»
Анненков долго молчал, потом медленно сказал:
— Здесь нет для вас достойных оппонентов по библии, брат полковник. Отправляйтесь на тот свет и скажите пророку Иеремии, что он не прав...
Анненков считал, что террор — это естественное оружие неограниченной диктатуры. Он стал и его философией, и его военной политикой. Но чем больше применял он террор, тем яростнее становилось сопротивление, и не только среди жителей, но и в рядах его же армии. После разгрома колчаковских войск Анненков уже не думал о восстановлении старых порядков. Он только мстил, но иногда его мучили приступы отчаяния.
Вот и сейчас оно захлестнуло его.
Он сидел, обессиленный, как змея, сбросившая кожу. Четырехфунтовые золотые погоны, подаренные семипалатинскими купцами, отягощали плечи, поблескивали золотые розетки на голенищах высоких сапог и серебряные игрушечные кинжальчики на кавказском ремешке. Но побрякушки уже не веселили охолодевшее сердце, как не радовала безмерная власть, которой он обладал.
«Бог на небе, атаман на земле» теперь звучит как насмешка. Я сковал кровавой порукой и братьев офицеров, и братьев солдат. Позволил им убивать, жечь, насиловать, и все же они разбегаются. Знают, что без меня пропадут, и все же убегают при удобном случае, — вяло подумал он. — Эти проклятые листовки оказались сильнее дисциплины и страха, армия тает. Никому не ведомый человек подвергает сокрушительному разгрому лучшие силы белого движения — командарм из острога товарищ Фрунзе! Кто же он, этот новоявленный Наполеон в засаленной кепочке мастерового? Говорят, он даже не знает, как заряжать маузер. Позор для русского генерального штаба, для воинской нашей славы! А факты остаются фактами: Фрунзе бил нас под Уфой, в Уральске, Оренбурге, на Каспии, теперь добивает в Туркестане. Большевики вопят, что побеждают идейной убежденностью своих бойцов. Чепуха! Вздор! Армия бессловесна и слепа, она бьет оттуда, куда ее поставят...»