Он оцепенело посмотрел на разноцветные листовки с воззванием Фрунзе, сгреб в кучу, швырнул в угол. Отчаяние переросло в ненависть, ненависть искала выхода. «Я убил тысячи, но если бы мог — уничтожил миллионы. Если бы мог. Какая разница — ликвидировать одного человека или миллион? Вся суть в арифметике. За убийство одного судят как преступника, за миллион величают национальным героем. Пройдут годы, но меня будут помнить в этих степях, как помнят Чингисхана. А чем его слава хуже любой другой? На страницах истории он все равно стоит в первом ряду великих завоевателей. Устрашение, устрашение — вот главный рычаг власти. Только устрашением победишь народ свой».
На плацу послышались шаги, звон оружия, отрывистые слова команды.
Анненков распахнул окно, и тело его напряглось, в глазах появился желтый блеск. Он равнодушно смотрел на плац, нащупывая в кармане пачку с папиросами. С незажженной папиросой в уголке тонкогубого рта ждал он убийства и красных, и своих добровольцев, и ничто не трогало его сердца.
Шеренги арестантов черной чертой пересекали плац, по сторонам толпились копальцы, согнанные на зрелище.
Начальник штаба Денисов увидел в окне Анненкова: тот показал рукой на группу офицеров, стоявших отдельно, потом на Андерса. Денисов понимающе кивнул, подошел к Андерсу, что-то сказал ему. Андерс подкатил пулемет к офицерам и оглянулся.
Анненков махнул рукой сверху вниз, потом слева направо, и Андерс припал к пулемету.
Двадцать третьего марта красные окружили Копал, прислали к Анненкову парламентера, еще раз предлагая прекратить борьбу.
— Передайте вашему командиру: если он попадет в плен, я посажу его на кол, — ответил Анненков.
Семь дней шла осада Копала, шаг за шагом красные выбивали анненковцев из предместных укреплений. В ночь на двадцать девятое Анненков оставил город и с тремя тысячами добровольцев направился к китайской границе.
У озера Алакуль в урочище Ак-Тума он объявил, что может взять с собой только полторы тысячи человек.
— Остальные могут покинуть отряд. Желающие пусть идут по своим станицам или к большевикам — мне все равно, — сказал он и потребовал только, чтобы уходящие оставили оружие и коней.
Командиры отобрали самых надежных и преданных атаману бойцов. Лишних — полторы тысячи семиреченских казаков — Андерс повел по дороге из Ак-Тума на Алакуль. У непролазных зарослей камыша он остановил колонну и стал прощаться с казаками.
— Не поминайте лихом, братья! Мы еще вернемся и тогда обратимся к вам за помощью. Помните, с нами бог и атаман Анненков!..
Андерс и его помощники долго стояли у камышей, сдерживая нетерпеливых коней, напряженно прислушиваясь. Андерс поглядывал на ручные часы и все повторял:
— Сейчас, сейчас, осталось несколько минут...
В камышах раздалась пулеметная трескотня: уходящих расстреливали из засад, еще утром устроенных на дороге.
После кровавой расправы Анненков пересек границу и был разоружен китайцами. Сам он поселился в городке Ланьчжоу, генерал Дутов — в военной крепости Суйдун. Китайцы решили поберечь их на всякий случай.
Андерс, переодевшись буддийским монахом, бежал из лагеря интернированных. Долго скитался он по китайским дорогам, пока не очутился в Харбине.
Переливался всеми красками, шумел разноязычный ташкентский базар.
Людские толпы смыкались, раздвигались, снова смыкались в сплошное пестрое море. Мелькали полосатые халаты, бархатные бурнусы, каракулевые папахи, белые и зеленые чалмы, тюбетейки. Молодцевато, но мягко ступали черноголовые джигиты, истуканами торчали поседевшие аксакалы, словно черные маски, несли на лицах волосяные паранджи женщины.
Фрунзе и Гамбург шагали между баранами, козами, кучами сушеного урюка и кишмиша, бурдюками кумыса. Из ковровых куржумов выглядывали королевские и серебристые фазаны, рядом вскрикивали павлины, похожие на жирные цветы. Стонали привязанные к арбам верблюды, ревели как оглашенные ишаки, черепахи ползали между их копытами.