— Не могу ехать. Жжет в боку, да и пить хочется.
Кутяков помог ему сойти с гнедого, снял плащ. На френче расплывалось кровавое пятно: пуля сильно задела правый бок. Кутяков достал из походной сумки склянку йода, вылил на рану, кое-как перевязал. Фрунзе спустился к речке и жадно пил студеную лесную воду.
— Поехали, Михаил Васильевич. Не ровен час, махновцы догонят.
— Ведь надо же, а... Не в таких переделках бывал, а тут чуть-чуть не угодил в лапы Махно, — невесело рассмеялся Фрунзе...
В августе с Махно было покончено. Ближайшие сподвижники батьки были или убиты, или захвачены в плен.
Сам Махно бежал за границу.
Над Харьковом цветет-переливается летнее утро. В распахнутых окнах штаба командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма легкими парусами надуваются шторы — ветерок без устали борется с ними.
Фрунзе остановился у окна, разглядывая зеленую, в мелькающих экипажах, снующих пешеходах, улицу. К подъезду штаба спешили военные: прищелкивая каблуками, браво прошагал бессменный адъютант его Сергей Сиротинский; размеренной походкой, как всегда сосредоточенный, появился начальник штаба Иван Христофорович Паука. Интересный человек. Он профессионально рассуждает о литературе, о музыке. Он всегда в курсе всех сложнейших военных вопросов и в состоянии дать им самостоятельную оценку, думал Фрунзе. А вот и Гамбург. При его появлении он невольно улыбнулся. Всю жизнь прошли они плечо к плечу, делили радости и печали и последнюю корку хлеба. «Иосиф — единственный, может быть, человек, который знает всю мою жизнь, как и я — его дела и желания». «Мне бы стихи писать, а я все занимаюсь военным снабжением», — пожаловался он на днях. «Лучше быть хорошим снабженцем, чем посредственным поэтом», — возразили ему. Поворчал-поворчал, но согласился.
У подъезда появился военный комиссар Сукеник; у него какой-то встревоженный вид. «Что-то случилось», — сказал себе Фрунзе и, выждав несколько минут, позвал адъютанта.
— Пригласите ко мне Сукеника.
Комиссар вошел в кабинет нахохленный, с тусклым, тоскливым взглядом.
— Что у вас произошло?
Сукеник подал телеграмму.
— «Спасите. Умираем с голоду», — прочел Фрунзе. — Кто и где умирает с голоду?
— Родители моей жены. Живут в Армянске. От этой телеграммы жена упала в обморок. А я... Да что же я могу поделать?
— Когда получили телеграмму?
— Вчера днем.
— Почему сразу ко мне не обратились?
Комиссар молчал, не находя ответа.
— Что же тут раздумывать. Берите отпуск и поезжайте в Армянск. Я прикажу, чтобы дали вагон-теплушку, немедленно собирайтесь в дорогу.
Комиссар ушел, Фрунзе погрузился в работу, но в кабинет бесшумно проскользнул скульптор.
— Разрешите, Михаил Васильевич?
— Поздно разрешать-то. Опять покушение на мое время? Тоже, нашли объект для творческого вдохновения. Садитесь на свое место и продолжайте работу, а я буду делать свою, — сказал Фрунзе улыбаясь, но серые глаза его неодобрительно глядели на скульптора.
— В этом вопросе вы не правы, Михаил Васильевич...
— Уговор помните?
— Еще бы... Если кто зайдет, я исчезаю.
Скульптор присел к окну, открыл альбом и начал делать наброски к портрету. «Нет в нем ничего воинственного! Круглое лицо, мягкие очертания губ, подбородка, добродушное выражение. Вот только глаза... Они моментально меняют выражение: только что улыбались и уже серьезны, уже сосредоточенны. А сколько времени понадобилось, чтобы уговорить его позировать! Пришлось ждать неделю, пока согласился».
— Вы цените Родена? — спросил неожиданно Фрунзе.
— Великий мастер, — оживился скульптор.
— Я где-то читал: Родена спросили, как он добивается выразительности в камне.
— И что же он ответил?
— «Беру камень и отсекаю все лишнее».
— Вся тайна в том, как определить, что́ лишнее.
— Интересные мысли мастеров помогают нам оценивать свои возможности. А чем плох совет художника Ренуара: «Если имеешь таланта на сто тысяч франков, прикупи еще на пять су»?
Оба рассмеялись: Фрунзе — непринужденно, скульптор — натянуто. Он не знал изречений Родена и Ренуара и теперь смутился своего неведения.
— Вас трудно рисовать, Михаил Васильевич, — признался художник, кладя карандаш.
— А вы не рисуйте тютелька в тютельку. И ради бога, не приукрашивайте мою личность, а то будет и смешно и неловко...
В кабинет вошел Сиротинский, покосился на художника, доложил: