— Вы или обманываете меня, или сами обманываетесь. Я еще утром видел генерала Краснова.
— Вы же видели генерала вчерашним утром. А за сутки произошли решающие перемены. Корнилов, Деникин и другие генералы арестованы. Кавказская «дикая дивизия» отказалась поддержать мятеж. Об этих событиях вы еще, видно, не знаете, капитан...
Андерс молчал, ошеломленный, не желая верить, но уже не сомневаясь в правдивости этого сообщения.
— Кто же теперь верховный главнокомандующий? — растерянно спросил он.
— Александр Федорович Керенский, но это только пока. Его правительство, как вы знаете, ведь тоже временного характера.
— Участников мятежа станут судить по законам военного времени?
— А как же иначе... Они сдали Ригу, открыли немцам путь на Петроград. Такие действия называются изменой отечеству. Я уже не говорю о том, что генералы подняли мятеж против революции.
— Мне казалось, большевики и Временное правительство — непримиримые враги, а они совместно громят Корнилова.
— Мы спасаем революцию, а не Временное правительство, — холодно объяснил Южаков.
В Минском ревкоме непрерывно звонил телефон, выстукивал свои точки-тире телеграфный аппарат. За окном резвились воробьи, мелькали тени, но Фрунзе не замечал наступившего утра. Он или отвечал на звонки, или же читал нескончаемую телеграфную ленту. «Генералы Корнилов и Деникин посажены в тюрьму. Генерал Крымов застрелился. В Орше Южаков разоружил два эскадрона «дикой дивизии» и под конвоем отвел в Быхов. Чеченский эскадрон под командой Хаджи-Мурата Дзарахохова перешел на сторону большевиков», — читал Фрунзе.
Телеграфный аппарат перестал выстукивать, телефон замолчал. Фрунзе обернулся к окну. Верхушки тополей купались в заре, от ее густого пламени загорались лужи, в распахнутую форточку тек вкусный освежающий воздух.
Фрунзе расправил плечи, потянулся до хруста в костях.
— Удивительная сегодня заря. Похожа на алую завесу, прикрывшую горизонт, — с удовольствием сказал он...
Если бы люди не только предчувствовали грядущее, но и представляли его во времени, они бы знали: до великого октябрьского дня оставалось только пятьдесят утренних зорь.
Все было дорого ему здесь: и березовые рощи, где собирались на маевки ткачи, и глинистые берега Талки, над которой происходили их гневные манифестации. В шуме осеннего ветра, в звучании речной воды чудился ему отдаленный гул шагающих рабочих колонн, конский топот, свист казачьих нагаек, звук летящих в полицейских камней. Уйма разнообразных событий толпится в памяти, на многих уже печать истории.
Невольно вспомнился Петербург. Осень. Девятьсот четвертый год. Он, студент Политехнического института, готовится к борьбе против самодержавия. Бунтарство в крови у юных, молодежь требует всего, что кажется ей совершенно необходимым, но одно дело — желать конституции, хотя бы и куцей, и совсем иное — ликвидации самодержавия.
В первый же студенческий год он вступил в партию социал-демократов, примкнув к ее большевистскому крылу. Он жаждал конкретной революционной деятельности и не терпел отвлеченных рассуждений о свободе и равенстве. Начавшийся 1905 год заставил его действовать.
Вместе с народными толпами шел он в Кровавое воскресенье к Зимнему дворцу, а после написал матери: «Потоки крови, пролитые 9 января, требуют расплаты. Жребий брошен. Рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции».
Это были не просто слова: он человек действия, а не фраз. С Кровавого воскресенья для Фрунзе началась новая, полная опасностей жизнь: он стал профессиональным революционером, перешел на подпольную работу. Московский комитет РСДРП послал его в Иваново-Вознесенск. Там все было контрастно: роскошь и нищета глядели друг на друга, в глазах сытых мерцало барственное превосходство, в глазах голодных — тихая ненависть; но еще была неосознанной, смутной, как глубь лесных омутов, эта ненависть. Он работал неутомимо — распространял нелегальную литературу, готовил рабочих к стачке. Первая стачка началась в зеленый майский вечер на берегу реки Талки.
Тогда смолкли заводские гудки, перестали дымиться фабричные трубы. На митинге он выступил с горячей речью, рабочие услышали от него то главное, ради чего бастовали. Фрунзе требовал восьмичасового рабочего дня, оплаты по болезни, врачебной помощи, пенсий потерявшим работоспособность.
Пять дней собирались на митинги забастовщики, на шестой губернатор запретил их. Тогда же рабочие создали Совет для руководства стачкой. Так возник первый Совет рабочих депутатов, и он — двадцатилетний — был одним из его создателей.