Он по привычке глянул на себя в зеркало, взъерошил волосы и небрежным жестом стряхнул несуществующие пылинки с френча, сунул правую руку за борт, и тут новая мысль мелькнула в уме. «Попрошу подать автомобиль сразу же после заседания кабинета министров».
— Ваш новый автомобиль наготове... — начал было адъютант, но он прервал его на полуслове.
— Мне нужен под флагом союзной державы, лучше всего Америки.
Из зеркальных окон Малахитового зала он увидел Неву и над ней серую громаду Петропавловской крепости. При его появлении министры встрепенулись, поднялись с диванов и кресел. Он подошел к столу, уперся кулаками в инкрустированную столешницу и, охватывая взором присутствующих, заговорил надсадным голосом, в котором было больше отчаяния, чем надежды:
— Большевики планомерно захватывают столицу. Петроград опутан сетью красных постов, телефонная станция в руках восставших, гарнизон перешел на их сторону. Разведенные мосты вновь наведены матросами, Зимний дворец окружен. Временное правительство может потерять свою власть, если вовремя не подойдут вызванные мною воинские части с фронта. Они застряли где-то под Гатчиной. Я решил лично встретить войска.
Он прервал свою речь, что-то прикидывая в уме. У министров создавалось впечатление, что он покидает их, или, говоря проще, бежит. Он разгадал, о чем думали министры, и повторил с нервной решимостью:
— Я вернусь с достаточным количеством войск, чтобы восстановить положение. Сегодня двадцать пятое, я вернусь не позднее тридцатого. Правительство должно продержаться эти дни в Зимнем дворце... во... что бы... то... ни стало... — разорвал он последнюю фразу.
Министры сидели, втянув головы в плечи, косясь друг на друга, боясь высказать недоверие его словам. Все той же стремительной походкой он направился к выходу. За дверью Малахитового зала его ждал адъютант.
— Я достал автомобиль в американском посольстве. Военный атташе посольства будет сопровождать вас, он убежден, что под флагом США можно проехать через все красногвардейские посты без задержек. Большевики вряд ли рискнут осматривать автомобиль иностранных дипломатов, — тихо, как бы по секрету сказал адъютант.
— Мы выезжаем через пять минут, — ответил он, спешно направляясь в свои комнаты.
Окинул взглядом статуи, вазы, картины. Все, к чему он так привык за короткое время своего правления, вдруг отступило и приобрело свое историческое значение, какое было здесь и до него. Он понял, что уже не вернется сюда и больше не увидит бесценных картин и статуй, не подойдет к окну, из которого так отчетливо виден ангел на Александровской колонне, бронзовые кони над аркой Главного штаба. Утро двадцать пятого октября превратилось для него в ту роковую черту, которую не перешагнуть обратно. Он почувствовал эту непреодолимость, хотя и не признавался себе. Это означало немедленное падение в пропасть истории с вершины власти.
Два автомобиля под звездными флагами мчались по улицам столицы; перед Керенским снова мелькали знакомые кварталы, дворцы, особняки, люди, только на этот раз не было приветственных криков, взлетающих в воздух шляп и шляпок, лиц, искаженных истерией восторга. На перекрестках патрулировали матросские и рабочие отряды, обидно равнодушные к нему. Их равнодушие оскорбляло — он привык к бурнокипящей своей славе, — но и радовало: если бы они признали его — арест неизбежен.
Автомобили развили бешеную скорость, когда въехали в рабочие кварталы за Московской заставой — самые опасные места для него на всем пути через столицу. Здесь их могли задержать рабочие — яростные приверженцы большевиков.
В Гатчине он узнал: никаких войск, вызванных им с фронта, в городе нет. Военный комендант сказал, что, возможно, верные войска стоят в Луге или Пскове. И опять началась погоня за призрачными эшелонами.
Ветер продувал до озноба, и не было даже зыбкой надежды, как не было просвета в пепельном навале туч. По сторонам мелькали мокрые поля, голые перелески, превращаясь в движущиеся стены. И вдруг ему почудилось, что, как он гонится за своими войсками, так и за ним снаряжена погоня. Испуганно оглянулся, еще раз, еще, но пусто на осенней дороге. «А если в Луге меня ждут большевики?» — холодея, подумал он, но не посмел сказать об этом адъютанту.
Из Луги, не узнав ничего утешительного, он помчался в Псков. Сумерки опускались на дорогу, и все стало таинственным и по-особенному зловещим. Он не любил сумеречных часов, когда, увеличиваясь в размерах, искажаются деревья, камни, люди; еще не любил сумерек за то, что сам становился маленьким и беспомощным. Это особенно раздражало: ведь в нем еще жил верховный главнокомандующий и министр-председатель, повелитель полумира и кумир толпы. И вот теперь он увидел себя обиженным и жалким. Из темных глубин прожитого выскочило донесение великосветского шпиона — отзыв о нем царской родственницы княгини Палей. В кругу друзей княгиня говорила, что Керенский не упускал случая оскорбить царскую фамилию. «Нам не надо больше романовых и распутиных», — кричал он и был положительно комичен, подражая маленькому капралу Бонапарту. Керенский поселился в Зимнем дворце и спал на кровати Александра Третьего. Многие монархисты начали желать захвата власти Лениным для того только, чтобы свергнуть ненавистного Керенского. «Большевики сломят себе шею на другой день, но зато уничтожат Временное правительство», — говорила княгиня Палей.