— Из Петрограда прорвался юнкер. Принес вам письмо от председателя Совета союза казачьих войск. — Андерс протянул листок.
— «Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят. Казаки ждут, пока пойдут пехотные части. Совет союза требует вашего немедленного движения на Петроград», — прочитал вслух Краснов.
— Что я вам говорил? Борьба разгорелась вовсю. Нас ждут, мы должны прийти на помощь юнкерам, — вновь заволновался Савинков.
— Если так, то я выступаю, — решил Краснов. — Заняли же мои казаки без боя Гатчину и Царское Село, почему же им не взять Петроград...
Краснов, широко расставив ноги, стоял в кустах у оврага, за которым темнели Пулковские высоты. Только этот овраг разделял казаков и красногвардейцев. Генерал без бинокля наблюдал, как развертываются для атаки бесконечные цепи красногвардейцев.
Цепи приближались: серые — рабочие в штатской одежде, черные — матросы в коротких бушлатах. На шоссе три броневика непрестанно били из пулеметов, отсекая казаков от Царского Села. Казаки начали отступать, и Краснов, проклиная все на свете, поспешил за ними. Коновод догнал его, подсадил в седло. Генерал, не подбирая поводьев, затрусил по темнеющей дороге в Гатчину.
Снова пошел мелкий дождь, задергивая зыбкой сетью горизонт.
Краснову не хотелось смотреть, не хотелось думать, мир тускнел и гас постепенно, словно кто-то невидимый выключал источники дневного света.
В Гатчине, в большой дворцовой гостиной, его ожидали офицеры, растерянные и перепуганные переменой событий. Краснов молчал, он только распорядился выставить на все дороги, ведущие к дворцу, заставы с пушками. Потом бросился в кожаное кресло, вытянул ноги; шпоры оцарапали палисандровый паркет. «А, все равно! Теперь ничего не жалко, пусть все пропадает пропадом!»
Ему хотелось забытья, глубокого сна, он зажмурился, и сразу же появилась мыслишка, коварная, подстрекательная: «Что делать с главковерхом? Может, ценой его головы спасти собственную?» Но он и сам ненавидит большевиков не меньше Керенского и Корнилова.
Генерал полулежал, размышляя, и не слышал, как вошел адъютант.
— Командир артиллерийского дивизиона по срочному делу...
Краснов протер глаза, встал.
— Ну что еще? — спросил недовольно.
— Казаки отказались идти на заставу. Они не берут даже орудийных снарядов, объявили, что по питерцам стрелять не желают, — доложил командир дивизиона.
— Этого я от станичников не ожидал. Если уж казаки вырвались из-под нашей власти, то никакой надежды нет! Гатчина не охраняется?
— Никак нет, господин генерал.
— Красногвардейцы передушат нас, как крыс, — мрачно сказал Краснов, рассматривая узоры на паркете.
За дверями послышался шумливый говор, в гостиную вошла толпа — члены казачьего комитета 9-го донского полка.
— Зачем в такую рань, станичники? Что-нибудь приключилось? — спросил нарочито беззаботным голосом Краснов.
— Где Керенский? Мы требует Керенского, — разом заговорили казаки.
— Да зачем он вам?
— Отведем в Смольный. Не желаем ссориться с большевиками.
— Как вам не стыдно, станичники! Наши деды отвечали московским царям, что с Дона выдачи нет, — возразил Краснов, забыв собственную мысль о передаче Керенского в руки большевиков; теперь ему хотелось сыграть роль благородного человека. — С Дона выдачи нет, — повторил он.
— Так то ж были цари. А Керенский много навредил народу, пусть его судит народ.
— Большевики еще не весь народ, — урезонивал генерал казаков.
— Чего доброго, Керенский еще сбежит. Мы поставим свой караул к его комнатам. Так-то вернее, — галдели казаки.
— Хорошо, я согласен, станичники.
Казаки повалили из гостиной, Краснов приказал командиру дивизиона вместе с офицерами охранять подступы к Гатчинскому дворцу, а сам отправился к Керенскому.
Тот тоже не спал в эту последнюю ночь октября. Вдвоем с капитаном Андерсом сидели они в комнате при единственной свечке в тоскливом предрассветном сумраке. От сумрака казались черными их с провалившимися щеками лица.
— У вас еще есть время скрыться, — сдавленным голосом объявил Краснов. — Уходите любым путем, кроме парадного. Там стоят часовые. Замешкаетесь — вас арестуют мои же казаки. В вашем распоряжении полчаса...
Краснов повернулся и, приподняв плечи, вышел из комнаты. Известковая бледность разлилась по лицу Керенского, потом оно стало серым. Глянув в окно на аллею, по которой ходили часовые-казаки, Керенский спросил прерывающимся, тоскливым голосом: