Всем без исключения, даже князьям и воеводам, виделся Окула скорее древним чуром, чем живым человеком. Гнева его страшились, а улыбку принимали как весенний дар Дажбога. Шутка ли — за свою долгую боевую жизнь витязь повалил более полусотни поединщиков разных стран, названия которых сразу и не выговоришь.
Когда старый богатырь начинал рассказывать о походах и битвах, собиралась такая толпа народа, словно сзывали ее вечевые била для неотложных дел. Люди пересказывали услышанное с такими подробностями и преувеличениями, что быль превращалась в сказку и летала по всей Руси, разносимая словно ветром гуслярами — сказителями былин.
В боевом стане или гриднице Окула всегда приходил в сотню своего сына, погибшего еще при первом походе князя Игоря на Царьград, более двух десятков лет тому назад. Все завидовали этой сотне, но переманить старого витязя никому не удавалось, хотя в отряде том уже трижды сменились гриди — иные состарились, другие пали в битвах.
Ценя внимание легендарного поединщика, сотня эта бесстрашно бросалась в самую гущу сечи и почиталась лучшей во всей дружине великого князя Святослава. Так уж повелось, что принимали в нее только отборных воинов, обладавших огромной силой. И мечей у каждого было по два на брата, ибо витязи орудовали обеими руками одинаково ловко.
Вся сотня была конной, и в ней не признавали щитов, считая их помехой на поле брани. Дружинник по имени Тука был самым слабым в отряде — он мог метнуть полупудовый камень всего лишь на два с половиной десятка шагов и очень болезненно переживал свое малосилие. Зато Тука был, как никто другой, остер на язык и обидным словом доводил врага до неистовства... Гриди этой сотни, как все очень сильные люди, в мирной жизни отличались простодушием, в битвах же были яростны и беспощадны.
Поэтому когда враг видел мчащегося на него колосса со сверкающими мечами в обеих руках, то стремился увильнуть в сторону или спрыгнуть наземь. Неосторожные обычно рассекались пополам. Именно в этой сотне оспаривалось право на поединки с лучшими вражескими нахвальщиками...
Когда подошел Окула, витязи встали. Сотский Святич почтительно взял старого богатыря под локоть и усадил на почетное место. Пришли отроки, принесли снедь с великокняжеского стола — горячий мясной бульон, ковриги хлеба, куски тушеного мяса, бочонок хмельного меда.
В городе и гриднице Святослав для дружины своей не жалел ничего, баловал гридей самым лучшим. В походе же князь довольствовался кониной или звериной, испеченной на углях, — ибо обозов с собой не водил. И дружина его трапезничала так же скромно.
Некоторое время все ели молча. Но после двух братин хмельного меда настало время рассказам, былинам, песням.
Гроза над Русью! Злой ворог занес меч, и уже завтра кто-то закроет очи в предсмертной тоске. А сегодня все веселы, смеются шуткам, черпают из бочонков мед и брагу. Им ли, людям ратным, горевать заранее, когда опасность и сама смерть всю жизнь от рождения ходят рядом? Что будет завтра, то Перун даст. А сегодня — гуляй Русь!
Оживление царило у костров, куда по слову великого князя прикатили бочонки с медвяной брагой, чтобы согреться вином и быть веселым. Пьянства перед битвой Святослав не терпел и не допускал никогда.
Летко отыскал великого князя у ворот на Лыбедь в сотне Святича. Старый Окула как раз рассказывал об осаде Константинополя дружинами руссов:
— ...Греки успели перегородить залив аграмадной цепью. Тогда повелел князь Олег вытянуть лодии на берег, поставить на кругляки и одеть мачты парусами. Ветер попутный был, и мы легко перетащили их посуху и спустили на воду уже в бухте. Тем временем дружины наши на суше разгромили полки ромейские. Царь ихний Леон сильно понадеялся на свою железную цепь и мыслил отсидеться до подмоги. А как узрел наши лодии у себя под самым носом, испужался и отослал гонцов мира делить.
Думали греки обмануть Олега — послали ему яства заморские и напитки хмельные с отравою. Но князь Вещий пить и есть чужого не стал, рассмеялся весело и молвил: «Ежели мне своего, злата не хватит снеди купить, то вашего добавлю!» — и потребовал от царя Леона по двенадцать гривен серебра на ключ[73] и по тысяче гривен на город. А градов в походе том было целых два десятка! Седьмицу, без малого, таскали эти гривны греки на наши лодии, аж спины у них взмокли...
Круг рассмеялся. Святослав, слушавший очень внимательно, просил Окулу продолжать.
— ...Загрузили мы тысячи кусков аксамита, адамашки да паволоки[74], — рассказывал старый ратник. — Принесли мы с греками роту про мир меж нами, всякий по обычаю своему — они в ихней молельне, а мы Перуну — на мечах! По ряду с ромеями мы даже в мыльни ихние ходить теперича могли.
— А в мыльни-то пошто? — подал голос молодой отрок из свиты
Святослава.
— Эх ты, голова куриная! — усмехнулся Окула. — Дак в ихние мыльни одни што ни на есть греки ходить могли, а всем иным и прочим гостям полный запрет!
— А-а-а!
— Вот те и а-а-а! Варежку закрой, не то пень проглотишь, — заметил Святич смутившемуся парню.
— Продолжай, што далее-то было, дядька Окула.
— А далее вот што... Греки оченно опасались наших гостей ецких и выговорили по ряду пускать в един раз на торговище в город не более пяти десятков их, и то неоружных. Олег посмеялся, Дал добро, потом прибил свой щит на вратах царьградских: вроде как зарубку на носу царя ромейского исделал на долгую память. Следы, чать, от того щита до сей поры остались...
В это время к Святославу подошел воевода Вуефаст, шепнул что-то на ухо. Князь потихоньку, чтобы не помешать рассказу, встал и исчез в темноте.
Окула, не заметив ухода Святослава, неторопливо продолжал свою повесть:
— ...И повелел Вещий Олег поставить на лодиях паруса из паволоки. Стал караван наш ако стая жароптиц сказочных, а Стрибожьи внуци[75] повели нас домой — на Русь Арабы потом сказывали, што царь Леон от злости и кручины великой корзно свое изодрал в клочья. Однако ж цельный месяц не решался сорвать щит русский со своих ворот. Страшился, а вдруг мы воротимся...
— Знай наших! — смеялись дружинники. — Не забижай Русь!
— Да-а... А на третий день разгневался Стрибог, дунул и порвал все наши паруса. В гордыне своей позабыли мы дань отдать грозному богу. Так он сам взял ее с нас. Волны — слуги царя морского Переплута — в един миг ухватили два десятка лодий с людьми и узорочьем. Тогда Переплуту да Стрибогу быстрому повелел князь наш Олег дань отдать щедрую. Исполнили мы волю божескую, честию поклонились: успокоились тогда внуци Стрибожьи, стали дуть тише. И сказал князь Вещий: «Полотняные паруса принесли нас сюда, к победе и славе, они же доставят нас домой!» и повелел ставить паруса русские с ликом Дажбога. А на Олеговой лодии был парус с ликом Перуна грозного. Весь путь помогали нам Стрибог да Переплут и скоро довели нас до дома. Весть о подвиге нашем облетела соседние стороны быстрее стрелы Перуна. Мы еще разгружали по градам да весям дань ромейскую, а Итиль-хан козарский послов с великими дарами в Киев-град прислал, вечного мира просить у Олега. Братом называл и заказался шарпать русские пределы от века и присно.
— Коротка, однако ж, память козарская, — отозвался Святич. — Несчетно набегов с тех пор свершили козары на Русь.
— А што, дядька Окула, сказывают, не было тогда печенегов близ пределов наших? — спросил Тука.
— Верно сказывают. Появились они при князе Игоре. Поначалу мир обещали крепкий, но уже через четыре лета были с нами ратны. Печенег, он ако ветер-круговей: налетит, размечет все округ, пошар-пает, где плохо лежит и был таков. К стойкой битве печенег не способен. Напасть мыслит исподтишка, задавить тройным перевесом, а чуть не по его — бежит сломя голову. К дружбе крепкой не способен — коварен зело и дик...