И не себе просил он науки от бога, а всему обществу русскому, всему народу русскому. А эти стихи писаны еще в 1767 году. Да, еще сто лет тому назад наши Кулибины, или Кулигины, нигде и ничему не учившиеся, наши мужики, наши сермяжники, верные природному голосу добра и правды, видели для русской земли милость премногу не в завоеваниях, которыми отличался век Екатерины,[43] не в знаменитых вахтпарадах Петра III,[44] не в блеске и роскоши Елизаветы Петровны,[45] а в науке. Чуял и тогда народ наш в лице лучших своих представителей необходимость просвещения, ждал и тогда он светлого Ивана Царевича с его живой водой и золотыми яблоками. В Нижнем Новгороде был в то время тоже своего рода Дикой — лицо значительное в городе, как сказано в афише «Грозы», купец Костромин. К нему явился Кулибин, прося денег, чтобы устроить "часы яичною фигурою", и показал ему рисунки. Костромин, видя восторженность Кулибина, зная его честность, поступил не как Дикой: он дал ему денег, и часы Кулибина: теперь в Императорском эрмитаже. По условию с Костроминым, он должен был заниматься только своими часами, но не утерпел Кулибин, когда прочитал где-то об электричестве и электрической машине, только что появившейся в Европе, стал думать, думать, и в 1766 году сделал в Нижнем электрическую машину. Кончив машину, он опять принялся за часы, но снова бросил их — вычитал где-то об английском телескопе с металлическими зеркалами и о микроскопе. Стал думать и сделал в 1766 г. в Нижнем и телескоп, и микроскоп. Но мы не пишем историю Кулибина, а приводим эти слова в доказательство, что Кулигин г. Островского — лицо живое, взятое с натуры, а не вымышленное, не поставленное на ходули, как полагают многие коренные жители Петербурга, не ведающего, что есть Россия. Зная лично не один десяток живущих теперь в борьбе с нищетой, с семейным деспотизмом или с деспотизмом чиновных и нечиновных Диких, — зная лично эти драгоценные жемчужины земли русской, мы повторяем, что каждое слово, произнесенное Кулигиным в «Грозе», всякое положение верно, как нельзя более.
Разверстым умом и открытым сердцем принимают слова толстой Феклуши все, с кем ни вступает она в разговор, ее, как провозвестника истины, слушает и неговорящая женщина, с которою проходит по сцене наша черноризница,[46] и Глаша, и Кабаниха. А светлая личность Кулигина, так отрадно сияющая в этой грязной тине самодурства и патриархальности, устроенной по образцу Домостроя? Находит ли она сочувствие в ком бы то ни было?
Вот начинается действие. Кулигин сидит на берегу Волги и, любуясь великолепным видом природы, поет "Среди долины ровный".[47] Да, песня эта идет к нему как нельзя больше — в этом омуте Кабаних, Диких, Феклуш — он
как поется в следующих стихах этой песни.
— Чудеса, — говорит он, обращаясь к Кудряшу, — истинно чудеса, Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу.
Кудряш, забубённый, но добрый по природе парень, которому также не чужды красоты природы, но лишь в образе полногрудой Варвары, которая с ним гуляет и за которую он готов ноги переломать, горло перервать всякому, кто встретится с ним по "дорожке протоптанной", Кудряш отвечает Кулигину:
— А что?
— Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.
— Нешто, — отвечает равнодушный Кудряш, не понимая речей Кулигина и по-своему глядя на берег Волги — "не пойдет ли, дескать, по бережку моя лапушка, сударушка".
— Восторг! — продолжает Кулигин, — а ты «нешто». Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита.
— Ну, да ведь уж с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик!
Так встречает слова Кулигина еще лучший из всего темного царства, представленного в "Грозе", — Кудряш. А как встречают его слова представители этого темного царства, в котором так привольно жить Феклушам? — Дикой ругает его плутом и разбойником, а за произнесенные два стиха из оды «Бог» Державина хочет отправить его к городничему, как вольнодумца.[48] Кабаниха не удостаивает его чести говорить с ним, но, прислушиваясь к словам Кулигина о грозе и ее благодатном действии на природу — о северном сиянии, о кометах, об этих явлениях, которые восхищают душу человека развитого и поражают ужасом поклонников учения, проповедываемого Факлушами, — Кабаниха говорит: "Ишь, какие рацеи развел! Есть что послушать, уж нечего сказать! Вот времена-то пришли, какие-то учители появились. Коли старик так рассуждает, чего уж от молодых-то ждать".
Кабаниха, достойная жрица «Домостроя» на семейном алтаре патриархального деспотизма, не может говорить иначе. Феклуша верно начитала ей из какой-нибудь книги Ефремовой,[49] что в последние времена восстанут лжеучители нечестивые и лжепророки, ходящие по плотскому мудрованию, что в этих учителях бес сидит, что они предтечи антихриста, и вот она с негодованием отходит от Кулигина, который представляется ей таким греховным учителем.
В каких, наконец, отношениях к Кулигину находится Борис Григорьевич, добрая по природе натура, и к тому же человек, получивший образование в коммерческой академии? С ним, как с человеком, знавшим еще в академии и об электричестве, и о кометах, не говорит Кулигин о природе, с ним он ведет речь о предметах социальных, пред ним он в двух первых монологах развертывает поразительные картины деспотизма общественного и семейного деспотизма. Что же Борис Григорьевич? Он хнычет, но душа его не откликается полным созвучием на стон души Кулигина, и не мудрено: он воспитывался в коммерческой академии, где, как и во всех закрытых заведениях, и помину нет о русском быте. Русского духа там видом не видать, слыхом не слыхать, как говорит баба-яга в русских сказках. Как же откликнуться душе Бориса Григорьевича на стороны души Кулигина, этой старомодной русской натуры, выбившейся силою своей ничем не сокрушаемой воли, ничем никуда не совращаемым врожденным стремлением к добру и правде — из тины самодурства и из тенет, расставленных над русским народом патриархальным домостройным бытом. Ложь не созвучна правде.
Еще есть в «Грозе» столкновение светлой натуры Кулигина с Тихоном. После рокового признания Катерины, забитый донельзя, совершенно стертый деспотизмом матери, но сохранивший в душе своей искру врожденного добра, Тихон встречается с Кулигиным. Теперь уж не Кулигин заводит речь, напротив, он в начале разговора отмалчивается или отделывается короткими полуответами, но чем далее заходит разговор, тем светлей и светлей представляется личность Кулигина, и он начинает говорить уже не о красотах природы, не об извращенности наших социальных отношений, но возвышает свой голос во имя небесного Учителя любви и свободы: "Врагам прощать надо, сударь!" — говорит он Тихону.
И это не фразер, не поднявшийся на ходули мещанин, — нет, свои чистые убеждения, свою бескорыстную любовь к людям он доказывает на деле. Катерина бросилась в воду — и он, не знающий почти ее, не говоривший с ней ни слова — бросается в крутоберегий омут и вытаскивает утопленницу.
Мы вполне понимаем, почему г. Островский с особенной, как видно, любовию обработал прекрасный тип Кулигина, тип невымышленный, ни на йоту не опоэтизированный, живьем взятый из среды нашего народа, тип тех безвестных людей, которые, как ни забиты деспотизмом общественным и семейным, как ни безызвестны в тихой доле своей, все-таки составляют законную гордость России, и стоят выше, несравненно выше многих, очень многих людей. Но скоро ли, скоро ли наши Кулигины пойдут широкой просторной дорогой? Настоящее время дает нам ручательство, что недалеко другое, прекрасное, давно ожидаемое нашим народом время, когда скроются в бездну мрака Феклуши и светлым строем выступят вперед наши прекрасные Кулигины. А недостатка в них не будет![50]
43
Екатерина II (1729–1796) — была российской императрицей с 1762 г.; во время ее правления к России были присоединены (Северное Причерноморье, Крым, Кавказ, западно-украинские, белорусские, литовские земли.
44
Петр III (1728–1762) — российский император с 1761 г.; вводил в армии немецкие порядки; в 1762 г. свергнут Екатериной и убит.
49
Книга Ефремова — вероятно, имеются в виду сочинения Ефрема Сирина (ок. 304–373), автора религиозных гимнов и богословских трудов.
50
Впервые опубликовано: Северная пчела. 1860. № 41–42. 22–23 февр. С. 161–162, 165–167. Без подписи. Печатается по тексту первой публикации.