*
Проспавшийся, выбритый и причесанный Иван Лопухин, опустив голову, присел на краешек дивана рядом с матерью. Льдисто-синий взгляд ее был гневным.
— Что ж, Ваня, расскажи мне, чем ты занимался в последние три дня? Отчего ты был в таком непотребном виде? За что, в конце концов, мне такое унижение, что приходится просить твоих друзей искать тебя? — по ходу высказывания голос княгини повысился от спокойного до почти крика.
— Матушка! — обиженно вскинул глаза Иван, но тут же опустил их.
— Что, матушка! Отвечай, что происходит с тобой!
— Ничего не происходит, — мотнул Иван головой из стороны в сторону, — собрались с друзьями. Ну перебрал. Больше такого не повторится.
— Конечно, не повторится. Потому что я отправлю тебя к отцу в Москву. Обо всем отпишу ему, и пусть он тебя пристроит управляющим в наших подмосковных деревнях. Самое тебе место!
— Матушка, что ж мне один раз совершить ошибку нельзя?
— Сколько дней длился этот один раз? Я что-то в толк не возьму, какой был повод для такого кутежа? — Наталья Федоровна резко поднялась, прошлась по комнате.
— Я же уже объяснял. Никакого повода. Просто встретил приятелей: Бергера с Фалькенбергом, сели, поговорили, выпили…
— Это, может быть в один вечер, а в последующие? — Она стала над сыном, скрестив руки на груди.
— Да, точно так же… Утром они зашли ко мне на квартиру…
— Они зашли? Зачем это ты стал им так нужен? — спросила Лопухина, чувствуя, как откуда-то из глубины поднимается знакомое смутное предчувствие чего-то дурного. — Они просили у тебя взаймы? Сделать что просили?
— Нет, мы просто разговаривали. Сколько мне еще повторять?
— О чем разговаривали? — Наталья Федоровна провела рукой по волосам, как бы поправляя прическу, хотя та была в полном порядке.
— Не помню точно. О жизни.
— И ты, как всегда, разглагольствовал о том, какое никчемное нынче правительство?!
— Да не помню я, матушка! — вскочил Иван, отводя глаза в сторону.
— Значит, да!
— Ну, возможно. Что с того? Они-то тоже говорили. Пустое это.
У Натальи Федоровны похолодели кисти рук. Она провела ими по лицу, растирая пальцами виски, спросила глухо вполголоса:
— А почему ты в трактире один оказался, когда Иван тебя там нашел? Куда собутыльники подевались?
— Они оказались не такими хорошими друзьями, как я думал, — расстроился Ваня, — меня они сначала не отпускали, а сами после собрались и ушли, а я один остался… И это уже во второй раз, — опять поникнув, он опустился на диван.
— Дай бог, Ваня, чтобы все твои глупости стали тебе даром, — тихо сказала Наталья Федоровна и отошла к окну. Разговор был окончен. Иван облегченно вздохнул.
— Я пойду, матушка.
— Ступай, но жить пока будешь у меня. Хватит с тебя самостоятельности, не оправдал… — мать бросила в его сторону взгляд через плечо. Сын безропотно согласился.
*
Вертлявая горничная впорхнула в комнату и объявила, что обедать подано. Упруго белел кружевной чепчик на ее черных волосах, по-видимому, недавно приобретенный. Агафья то и дело дотрагивалась до его крахмально жесткой оборки, как бы поправляя.
— Красивый чепчик, — равнодушно похвалила Наталья Федоровна.
Служанка пружинисто присела и, кажется, даже чуть выпрыгнула, выпрямляясь.
— Спасибо, барыня. Это на тот полтинник, которым вы меня вчера одарили. Правда, красивый!?
Наталья Федоровна, слегка приподняв уголки губ, кивнула.
Агафья тайком любовалась хозяйкой и старалась ей подражать, копируя ее походку, выражения лица, интонации. Не в то время, конечно, когда разговаривала со своими господами, а вот в общении с ухажерами, и, вообще, с кем из посторонних, да. Вот и сейчас она жадно поглощала каждый элемент величавой, плавной поступи, изгиб шеи, гордо возносящей светловолосую голову. Следуя за княгиней шаг в шаг, Агафья пыталась все это воспроизвести, пользуясь тем, что кроме них в длинном коридоре никого нет. Обслуживая господ за столом, она сообщала им последние новости, услышанные нынче на рынке:
— Княгиня Куракина разрешилась от бремени здоровым мальчиком. Какое счастье, ведь первое ее дитя родилось мертвым. А незамужняя дочь графа Воронцова опять в тягости, и опять неизвестно от кого. На днях выпороли их конюха, может, он и виновник… Кружева на рынке сильно подорожали, говорят из-за новых таможенных пошлин, и еще будут дорожать… Ах, ужас!
Говорят опять заговор… Раскрыл Лесток…
Лопухина, до этого пропускавшая мимо ушей сумбурный лепет служанки, оторвалась от ароматных, политых соусом кнедлей, которые ела без особого удовольствия.
— Какой заговор?
— Против государыни. Говорят, заговорщики помышляли ее извести…
— О любом заговоре так говорят, — перебила горничную Наталья. — Кто виновники?
— Ах, об этом никто ничего не знает. Но, говорят, Лестоку уже все известно. Все господа в страхе, мало ли кто окажется замешанным на этот раз…
Наталья Федоровна перестала ее слушать и глубоко, тревожно задумалась.
*
Новый заговор. Безрассудство сына. Странное поведение его так называемых друзей. Наталья гнала от себя дурные мысли, но тревога оставалась колючей льдинкой на сердце. Ночами снились кошмары. Но прошел один день, другой, третий. Она уже готова была вздохнуть спокойно, решив, что, и впрямь, все обошлось. Однако 25 июля ранним утром страхи материализовались в гвардейский кортеж и черную тюремную карету во дворе дома.
— Иван Степанов Лопухин, указом ея величества Елизаветы Петровны вы арестованы!
Ваня, вытащенный из постели, полуодетый, сжался, побледнел.
— Но я ничего не сделал. Матушка, скажи им! — моргая глазами и озираясь по сторонам, взмолился он.
— Это недоразумение, мой сын ни в чем не виноват, — Лопухина встала между Иваном и гвардейцем, стараясь придать голосу, как можно, больше спокойствия и твердости.
— Там разберутся, — угрюмо ответил, обходя ее, капитан и гаркнул Ивану: — Следуй за нами.
— Господи, горе то како-о-е, — заголосила горничная, заломила руки, но увидела гневный взгляд хозяйки и закрыла рот рукой.
Ваня в окружении четырех гвардейцев проследовал к черной карете с маленьким, зарешеченным окошком на двери. Он беспрестанно оглядывался, взирая на мать с выражением страха и растерянности.
— Сынок, успокойся, — Наталья Федоровна подбежала к карете. — Все образуется, — добавила она уже вслед. Карета увозила ее сына в самое страшное и зловещее ведомство России XVIII века — в Тайную розыскных дел канцелярию.
*
Извозчик натянул поводья у выкрашенной коричневой краской двери серого каменного здания. Лопухин в ужасе вошел в эту дверь, делая отчаянные попытки унять дрожь, сотрясающую его, как в ознобе. Двое гвардейцев остались у входа, капитан пошел впереди, двое других позади. Несколько поворотов узкого, длинного коридора с маленькими, как бойницы, окнами в толстых прутьях, тяжелый, пыльный, пахнущий мышами воздух, и вот, тяжелая деревянная дверь. Капитан, распахнув ее, вошел, щелкнул каблуками.
— Ваше сиятельство, арестованный Лопухин, как велено, доставлен.
— Вводи, — распорядился зловещий голос.
Ивана втолкнули в комнату. У левой стены стоял длинный, громоздкий, дубовый стол, застланный черным сукном. Сидели за тем столом, следователи с каменными, как маски, лицами. Иван скользнул глазами по этим лицам: князь Трубецкой, искаженный злобой; колючий, пронизывающий взгляд лейб-хирурга и… — у Ивана морозом стянуло тело — улыбающийся Андрей Ушаков, бессменный глава Тайной канцелярии на протяжении вот уже третьего царствования. Жестокий, циничный, он не задавался вопросом, кого следует вздергивать на дыбу, а кого нет. Менялись цари. Пытанные прежде возвращались из ссылок и занимали важные посты в государстве, а главный палач чудесным образом не только не попадал в опалу, но и оставался на своем месте. Для вошедшего в эти стены ничего не было более зловещего, чем его улыбка.
— Садись, — указал на стул перед столом Ушаков, насмешливо и жестоко.
Начался допрос.