— 17 июля сего года был ли ты вместе с Бергером в вольном доме у Берглера?
— Были, — Иван с трудом проглотил липкую, густую слюну.
— Был ли у тебя в доме поручик Бергер и, какие слова употреблял ты про ея императорское величество и про принца Иоанна?
«Неужели Яков донес на меня? Вот каналья! — мелькнула у Ивана мысль, — но, что его слово против моего?» — Лопухин почувствовал себя спокойнее.
— Был у меня Бергер, вместе со мной пришел, — говорил он, решив отрицать только свои слова против Елизаветы, все остальное же признать, чтобы не поймали на лжи. — Спрашивал, в каком я чине. Я ответил — подполковник, а прежде был камер-юнкером. За что обижен, не знаю. Вины-то моей никакой нет. Говорил, что отец мой арестован был на несколько месяцев… О ея величестве у нас речь зашла таким образом: спросил Бергер, каковы, по мне, были прежние владетели, то есть принцесса Анна. Я сказал: “Милостива”, так как был я тогда камер-юнкером и в ранге полковника, а ныне подполковник. Бергер сказал, я-де чаю, что и линия к наследству принцессе ближе, так как линия Петра Великого уже пресеклась; удивительно, что за подлый народ ваша лейб-кампания: за что они государыню на престол возвели? Чего наши министры смотрели? И я ответил: «Не наше это дело — рассуждать, и ты мне об этом больше не говори», — закончил Иван, стараясь придать своему лицу выражение совершенной бесхитростности.
Но, вопреки его ожиданию, следователей это не смягчило. Они как будто вообще не слышали только что сказанного.
— Какое ты намерение имел и с кем к низвержению с престола ея императорского величества и к возведению на оный принца Иоанна, и каким образом, и когда это исполнить хотел?
— Никогда и ни с кем подобного намерения не имел, — с искренним удивлением округлил глаза Иван.
— За другими, за кем подобные намерения знал?
— Ни за кем подобного не знал, — приложил к груди ладонь.
— Почему ты знаешь, что обретающийся караул у принца Иоанна держит его сторону и доброжелательствует?
«Вот паскуда, ничего не утаил», — со злостью подумал Иван про Бергера, но остался при твердом намерении не сдаваться.
— Сего я не ведаю.
— Что-то у меня имеется впечатление, что он все нам врет, — обратился Лесток к сидящему посреди них Ушакову.
— Признаться, и у меня такие мысли имеются, — тихо ответил ему глава Тайной, высоко подняв левую бровь и выставив напоказ пергаментную, морщинистую кожу века, посмотрел на арестованного и неожиданно перейдя на крик, ударил кулаком по столу: — Отвечай, подлец, почему ты высочайшую особу бесстрашно поносить отважился? В какой надежде и какие слова употреблял? — заорал он в лицо обомлевшему Ивану.
Лопухин быстро заморгал, заговорил скороговоркой, запинаясь и заикаясь:
— Говорил только, что ея величество изволят ездить в Царское село, для того что любят аглицкое пиво кушать.
— Что еще?!
— И, что ея величество до вступления в брак родителей за три года родилась.
— А, кроме того? Говори!
— Говорил еще, что под бабьим правительством находимся, — Иван понимал, как отчаянно бестолково он отвечает на вопросы, но его язык, да и все тело, как будто перестали ему подчиняться, перепуганный он выкладывал все, как на духу: — Но все сии предерзости говорил, думая, что будет перемена, чему и радовался.
— С кем отец твой имеет в Москве компанию, какими вредными для государства делами занимается, и где письмо, что он писал к матери твоей, чтобы ты у двора никакой милости не искал? — важно и строго продолжил допрос Ушаков.
— Ездят к отцу Михаил Аргамаков и Иван Путятин для забавы, о делах их, чтоб к повреждению государства касались, я не ведаю, а о письме ничего не знаю. Полагаю, что писал оттого, что не хотел, чтобы я был придворным.
— Для чего ея императорское величество и его императорское высочество за наследников к престолу не признаешь, и с кем имел разговоры?
— За наследников признаю, а что противное тому говорил с Бергером и Фалькенбергом, в том винюсь.
— Маркиза де Ботта с чего ты похвалял и почему ведаешь, что он принцу Иоанну верный слуга и доброжелателен?
— Не похвалял и не ведаю, — снова попытался соврать арестант. — Фалькенберг говорил, что о возведении ея величества на престол старался французский посол Шетарди, а я сказал: «Не он, а лейб-кампания». Фалькенберг говорил: «Зачем маркиз де Ботта не хотел столько денег терять, а то б он принцессу и принца выручил». Я молвил: «Может статься».
— С какого намерения ты так говорил? Что против ея величества умышлял?
— Сказал без всякого умысла и ни с кем никакого против ея величества намерения не имел.
Допрос был долгим, помянули Ивану и лейб-кампанию и министров, и прусского короля, собирающегося, по его словам, помогать маленькому Иоанну, и обещание, не забыть Фалькенберга, напомнили. Лопухин совсем потерялся, запутался, заперся в мелочах, когда сознался в таких «грехах», как поношение императрицы и сочувствие Анне Леопольдовне с ее сыном.
Трубецкой пальцем подозвал охранника и сказал ему что-то, что Иван не расслышал. Холодная, скользкая ящерица распласталась у него между лопаток. Арестант сидел, напряженно выпрямившись, покачиваясь взад-вперед, и переводил взгляд вытаращенных под страдальчески сведенными бровями глаз с лица одного следователя на лицо другого. Ничем не утешало его наблюдение. Следователи разговаривали вполголоса между собой, с косыми усмешками поглядывали на допрашиваемого.
— Да, все он нам скажет, никуда не денется, — не стирая с губ улыбки, произнес несколько громче Лесток.
Заскрипела тяжелая дверь, громко и раздирающе медленно. Иван медленно втягивал голову в плечи, чувствуя шевеление волос на затылке, потом резким движением, как распрямляющаяся пружина, обернулся к двери.
В комнату в сопровождении конвоира вошли Бергер и Фалькенберг.
— Вы! — разом выдохнул Иван, вскочил, сжимая кулаки. — Подлецы! — с петушиным запалом крикнул он им.
Бергер прищурил забегавшие глаза. Фалькенберг широко улыбнулся, покручивая ржавый ус.
— А-ну, сядь! — Двое охранников разом схватили Ивана за плечи, дернули назад и придавили, усаживая на стул. — Ишь, взвился!
Доносители тоже расселись на табуреты, расставленные у стен.
— Вот, давеча написали вы донос на сего Ивана Лопухина, — обратился к вошедшим Ушаков, — а он нервничает, отпирается, что-то мол говорил, а другого не бывало. Уверены ли вы в своих прежних показаниях?
Бергер заерзал, но его партнер остался невозмутим.
— А как же? Разумеется, уверены, потому как всю истину показали, — спокойно, разделяя слова, сказал Фалькенберг. — Потому и не нервничаем, — многозначительно добавил он.
— Значит, будем разбираться, в чем вы расходитесь. Сговоритесь — хорошо, — радушно улыбался хирург, — а нет — придется другие средства… применять.
Так начался очный допрос. Воинственный пыл Лопухина угас после первых же слов Лестока. Сморщился, уменьшился и Бергер. Если бы этот доносчик явился один, может, и появился бы у Ивана шанс в той схватке характеров, но Фалькенбергу он был не соперник и признал все, в чем запирался.
========== Часть 2. Глава 4. Срабатывающий капкан ==========
Наталья Федоровна оцепенело смотрела туда, где скрылась тюремная карета с бледнеющим в темноте зарешеченного окошка лицом Вани. В хаосе путающихся, разорванных мыслей часовым маятником выстукивало: «Арестован… Арестован… Арестован». Так, медленно, по капле копится потенциальная энергия отчаяния. В момент, когда эта субстанция достигнет критической массы, родится взрыв и разметает обломки хрупкой стены, воздвигнутой наскоро ошеломленной душой между сознанием и ужасом реальной действительности. Мгновение, и звоном в ушах осыпаются осколки разрушенной защиты, и вспыхивает мир со всей неумолимостью фактов, сыростью морского ветра облепляя кожу, обдавая глаза щемящей пустотой улицы. В тонкую материю сознания безжалостно врывается смысл произошедшего. Озноб охватывает тело, вздрагивающее от ударов сердца.
«Ваню арестовали и увезли на допрос… На допрос! Почему? Что-то крутится? Агашка на днях говорила о каком-то заговоре… Но при чем здесь он? Не может быть! Не может… А, если оговорили? Что же делать? Нужно что-то делать, освободить его… Писать Степе? Долго… Лучше Воронцовым, Ивану Лестоку, Шувалову… нет, поеду к ним сама, в ноги упаду — только бы помогли!». Наташа почти бегом пересекала широкий двор.