— Эта четвертая, — равнодушно ответил охранник.
— А большие здесь?
— Здесь. Допрашивают. Бумаги пишут. И усталость им нипочем, — произнес гвардеец тоном почти бесцветным, но Наталье показалось, что промелькнула в его голосе нотка осуждения. «Он нам сочувствует, — подумала она. — А впрочем, что нам с того: все одно — ничем не поможет».
— И сейчас идет допрос? — не унимался зевающий караульный.
Охранник кивнул:
— Да.
— А кого допрашивают?
— Бестужеву.
Наташа вздрогнула: «При чем здесь Аня?»
— И что?
— Да откуда я знаю? Чего ты пристал? — раздраженно отмахнулся охранник.
— Спросить нельзя? — обиделся караульный.
— Вот и не спрашивай. Меньше знаешь — дольше проживешь, — буркнул ему другой.
Небритый охранник обиженно замолчал.
Остановились перед комнатой, выделенной для новой арестантки.
— Входи, — приказным тоном сказал начальник караула, встав боком в проходе. Лопухина вошла в комнату и услышала, как захлопнулась за спиной дверь, дважды провернулся ключ в замке. К горлу подкатился ком. Наталья всхлипнула: она в чужом доме, под арестом, каждый может позволить себе быть с ней грубым и невежливым; караульные обращаются к ней на «ты». Как будто, так и надо. Как будто, ее уже признали преступницей. С тем чтобы отвлечься от грустных мыслей, она обошла тесную, почти квадратную по форме комнату. В ней стояла узкая деревянная кровать, застеленная потертым шерстяным покрывалом, кособокий столик, когда-то изящный, но давно отслуживший свое, пара стульев. Вот и вся мебель. На двух высоких мелкоячеистых окнах висели собранные гармошкой шторы. Все покрывал настолько толстый слой пыли, что даже цвет мебели и штор определялся с трудом. Княгиня остерегалась прикасаться к чему-либо своим дорожным платьем из синего гризету, недорогого, но красиво сочетающегося с ее синими глазами. О том, чтобы присесть, не могло быть и речи. Она подошла к окну, на стекле которого дожди оставили грязные разводы. Оно выходило во внутренний дворик с садом, таким же неухоженным, как и сам дворец, с той лишь разницей, что одичавший, забывший человеческую руку живой зеленый ландшафт имел свое очарование, тогда как обветшалое каменное здание являло лишь убогость.
Наталья сосредоточилась на созерцании растительности. Ее воображение нарисовало лиственный лес, расцвеченный лучами солнца. Она любила гулять в лесу, любила охоту, быструю верховую езду. Если бы можно было выбраться в этот заросший молодой порослью и сорной травой сад, раздобыть коня и скакать галопом, куда глаза глядят, чувствуя себя вольной, как птица. В носу начало предательски пощипывать. “Но сейчас не время плакать: в любую секунду могут вызвать на допрос, что ж показаться надменным, напыщенным судьям заплаканной! Явить им свой страх и отчаяние?” Нет, она будет другой: сильной и уверенной.
Теперь, после первого допроса она, по крайней мере, представляла, что их интересует. Им что-то известно об разговорах с маркизом. В тех кулуарных беседах она давала волю обиде и досаде на императрицу и позволяла нелестные, а иногда и оскорбительные слова в ее адрес. «Можно подумать, хоть что-то из сказанного не соответствует истине! — в сердцах думала арестованная Наталья Лопухина. — Но само собой, в нынешних обстоятельствах не до правдоискательства. С другой стороны, кто может представить дословное содержание наших речей. Буду держаться близко к правде: разговоры были, Ботта жаловался на сложность ведения дел при дворе, но никаких оскорблений! Станут опять спрашивать, чего хотел добиваться… Отказываться, мол ничего не было говорено? Не поверят, не отступятся. Скажу, что проговаривался невнятно, ничего конкретного… тем более тут и врать не надо: толком он ничего не говорил. Получается — подставлю его. Мерзко! Дружили ведь, доверялись… Ваня — паршивец! Вернуть бы время назад — отправила бы бестолочь в деревню, — через страх злилась Наташа на сына. — Что теперь делать? Земля под ногами горит! Кому сейчас тяжелее? Ботта давно в Австрии, что с него станется… Мне себя спасать надо, сына. Хочет, пусть обижается. Я бы на его месте не обиделась: когда над головой топор, не до условностей!» Так, Наталья наметила линию своей защиты, настроилась не паниковать, опрометчиво не отвечать и стала ждать следователей.
Время шло, но никто не приходил за ней. Ожидание и бездействие начало тяготить. Она невольно принялась представлять варианты развития событий, взвешивать свои шансы, и чем дальше, тем неутешительнее рисовались прогнозы. Первоначально казавшийся правильным план обнаруживал все больше слабых мест, покрывался трещинами и грозил рассыпаться, хотя ни одним вопросом еще не был проверен. Стараясь унять волнение, запертая в тесной комнате, Наталья Лопухина мерила эту комнату шагами. С хрустом выгинала пальцы. От долгого стояния и хождения начали ныть ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она решила, что нужно поберечь силы, огляделась вокруг. Подошла к кровати, брезгливо приподняла край покрывала, с большой осторожностью отвернула его наполовину. Но пыль, несмотря на все старания, облачком поднялась в воздух. Размахивая перед носом руками, Наташа отвернулась, отошла в сторону. Но все равно чихнула, дважды. Дождавшись, когда пыль уляжется, вернулась, потрогала матрац, набитый старой слежалой ватой. Во всяком случае, на руки грязь не бралась. Княгиня решилась присесть. Долго сидеть прямо тоже утомительно, тем более, что внутренности матраца оказались жесткими, неровными. Наталья Федоровна провела пальцем по краю кроватной спинки и облокотилась на нее, а затем и голову опустила на руку. Мысли начали путаться, помногу раз повторяться: «Я должна вернуться домой к детям. Должна защитить себя и их. Для этого нужно быть сильной… Я должна…» Усталость бессонной ночи и тяжелого дня взяла верх, и арестантка забылась некрепкой дремотой.
========== Часть 2. Глава 10. За гранью ==========
Просторная зала с высокими потолками, покрытыми в некоторых местах бурыми концентрическими разводами и похожими на лишаи очагами вздыбившейся струпьями штукатурки, когда-то предназначалась для торжественных приемов. Но прошло два с лишним года, как никто сюда не заходил. Кружевные занавески на окнах осыпались прахом, стоило к ним прикоснуться. Паркетный пол где-то подгнил, где-то вовсе провалился. И вот в таких условиях приходилось работать следственной комиссии, организованной в связи с делом о государственном перевороте. Помещение, после долгой заброшенности узнавшее влажную уборку и хлебнувшее свежего воздуха из открытых окон, напоминало тяжело больного человека, которому вдруг стало легче, он пришел в себя и радуется, несмотря на предрешенный исход.
Анна Гавриловна на скрипящем колченогом стуле с разлезающейся мягкой обивкой сидела перед следователями, разместившимися за длинным столом, который тоже скрипел и шатался. То ли стол был кособокий, то ли пол под ним неровный, но стоило кому-либо опереться на него, как он перескакивал с боку набок, постукивая тонкими ножками. Это раздражало следователей даже сильнее, чем вздувшийся пузырями лак столешницы. Они не раз бросали гневные взгляды на закрытую высокую дверь.
Допрос вел, главным образом, Лесток. Елейно улыбаясь, он начал с выражения своей надежды на благоразумие и добропорядочность графини, уверенности, что с ее помощью им удастся разрешить возникшую пренеприятную ситуацию с пользой для государства и всех присутствующих. Анна Гавриловна в тон ему заверила следователей в своей полной готовности сделать все, от нее зависящее, для пользы отечества.
— Для этого вам нужно только лишь говорить нам всю правду, — улыбаясь еще шире, развел руками хирург.
— С радостью расскажу все, что знаю, по любому интересующему вас вопросу, — с легкой улыбкой ответила Бестужева, она держалась ровно, руки расслабленно покоились на коленях. Только расширенные зрачки могли сказать лейб-медику о смятении, царящем в ее душе.
— Рад, очень рад такому разумному решению! — воскликнул судья-хирург. — Скажите, бывал ли у вас в гостях маркиз де Ботта? — Он внимательно посмотрел ей в лицо.