Следователи, довольные результатом допроса, дали ей подписаться под своими показаниями и отпустили под домашний арест. Вызвали затем Настасью Лопухину. Она также заливалась слезами и тряслась, но на все вопросы отвечала, что почти все время проводила при дворе и при разговорах родителей с гостями не присутствовала. Ее также отпустили домой до надобности. Показаний Ягужинской, присовокупленных к словам Ивана Лопухина, было достаточно, чтобы убедить императрицу в реальности заговора и раскрутить дело по полной.
*
Большой письменный стол красного дерева, изукрашенный декоративной резьбой с золотом, рябил пятнами солнечного света. Лучи проходили сквозь густую листву хмеля, заплетавшего изящный балкончик, примыкавший к покоям императрицы. В них плясали частички пыли.
В полированной столешнице, как в колдовском омуте, отражалось вытянувшееся от ярости, красивое лицо Елизаветы Петровны. Она оторвала от бумаги одурманенный злостью взгляд. Протянула листы Лестоку. Он с легким поклоном их принял.
— Эти показания получены под пыткой? — глухо спросила императрица, проходя мимо лейб-медика в затененную часть комнаты.
— Видит бог, ваше величество, ни один волос не упал с их головы, — прижал руку к пышному жабо Лесток. — Никаких нарушений в процедуре допроса.
Елизавета остановилась у огромного венецианского зеркала, оглядела свое величественное отражение. Значит, она не имела права занять престол! Она ведет недостойный образ жизни! Эта серая мышь Анна(1) лучше нее бы управляла страной. И кто дерзает такое говорить — мерзавка, потаскуха Лопухина! И посол австрийский, слуга чопорной, надменной Марии-Терезии. Не иначе как по ее указке.
«Полно я терпела, пришло время показать, на что способна дочь Петра Великого!»
— Узнайте всю правду! Пусть преступники ответят за все! — сжимая зубы, велела она Лестоку. Голубые глаза, некогда «полные воробьиного сока»(2), горели ненавистью.
Лесток получил добро на дальнейшее расследование и подписанный Елизаветой приказ о переводе статс-дам Лопухиной и Бестужевой в крепость.
*
Дремота слетела с век, едва звук шагов коснулся уха. Наталья Федоровна мгновенно выпрямилась, прислушалась. Шаги приближались.
«Идут! Тем лучше. — Она вскочила с кровати, переплела и сжала пальцы. — Я готова!»
Взгляд застыл на простой гладкой дверной створке. Лязгнул ключ в замке. Вошел один гвардеец, двое ждали снаружи.
— Следуй за нами, — приказал вошедший, пропустил ее вперед.
Пошли тем же путем, каким ее вели утром. Один караульный впереди, двое сзади.
«Ведут как матерого разбойника! — отметила Лопухина. — Неужели, правда, считают опасной злодейкой?»
Миновали анфиладу неприбранных комнат, переливчато скрипящую лестницу, переднюю… К великому удивлению Лопухиной ее вели к выходу из здания.
«Неужели, отпустят… — подумала было Наталья Федоровна, но тут же одернула себя: — не будь дурой — тогда бы сразу объявили».
Глоток свежего воздуха, и опять жесткая трясущаяся по булыжникам карета с зарешеченными окнами.
«Что происходит?» — Она с тоской внимательно смотрела в окошко, вычисляя путь.
«Похоже, мы едем в крепость Тайной канцелярии. Почему? Почему, вначале отвезли в старый дворец, а теперь передумали? Не вызывали на допрос, ничего не спрашивали. Что могло измениться? А изменилось явно не в лучшую сторону».
От осознания того, что ее участь не зависит от поступков, стало горько, заныло в груди, и соленый ком, как тошнота, снова сдавил горло.
«Что, если от меня уже все уже решено? — с отчаянием подумала Наталья, вытерла слезы, обхватила себя руками и наклонилась вперед будто от боли в животе. Зажмурила глаза и рывком выдернула себя из пучины смятения. Выпрямилась. — Держаться. Держаться. Держаться!» — в своем внутреннем мире кричала она себе… И рыдала… там же.
Остановились резко. Наталья качнулась и больно ударилась головой о каретный каркас. Скрипнула зубами. Обидно. Только не плакать.
Ее ввели в мрачное, серое здание. На дворе сумерки, а внутри совсем темно. Только редкие факелы рассеивали мрак. Сразу повели по крутым узким ступенькам вниз.
«В подземелье? В застенок?!».
Оказалось, в полуподвальную камеру. Темную, сырую, с узкой, ничем не прикрытой лавкой из неструганного дерева и двумя гнилыми кадками в углу: одна с пропахшей гнилью водой, другая… Наташа не сразу поняла назначение другой, а когда сообразила, все-таки расплакалась: теперь ее жилая комната (как она надеялась, что не надолго!) была одновременно и туалетом.
Толстые каменные стены покрыты осклизлой плесенью. Потолок высокий: метра три. И под самым потолком (Наталья в прыжке могла бы только прикоснуться пальцами вытянутой руки к его краю) маленькое, зарешеченное толстыми прутьями окно — единственный источник света, воздуха и тепла. Оно выходило на восточную сторону. И сейчас представляло собой темно-серое на черном фоне клетчатое пятно. Наташа села на лавку, узкую и короткую: во весь рост вытянувшись, не ляжешь.
«Знать бы, куда переселят, легла бы на тот старый пыльный матрац и выспалась», — с досадой думала Наташа, — а впрочем, черта с два я смогла бы заснуть».
Одиночное заключение в затхлом каменном мешке площадью около четырех квадратных метров — это острое ощущение безысходности. Не на чем остановиться взгляду, нечем занять руки, а слух напряженно пытался ловить малейшие звуки. Потом начали давить стены, будто бы наклоняясь сверху, грозя обрушиться на голову, и стало трудно дышать. Наташа то буквально бросалась ходить от двери до стены: три шага туда, три — обратно, то садилась на лавку, то пыталась лечь, то снова садилась, поджимая под себя ноги.
Скитающийся по стенам взгляд поймал тускло светящуюся точку в сером квадрате и зацепился за нее. Наталья будто впервые увидев звезду, смотрела на ее постепенно разгорающийся ярче свет. Рядом возникли еще две маленькие точки. Усилием воли и мысли она постаралась расширить границы видимого кусочка ночного неба. И припомнилось ей вдруг большое небо с щедрой россыпью звезд, как в день свадьбы Аннушки. И теплые руки Степана и губы его. Как много у нее было совсем недавно: земля просторная, небо бескрайнее, дом, друзья, радостные голоса детей и ласковый взгляд Степана… И все казалось, мало.
«Сейчас бы все это вернуть, и не надо больше ничего. Друзья. Они понимали ее, раскрывали свои сердца, верили. А теперь? Почему допрашивали Аню? Неужели и ее имя успел назвать Иванушка-дурачок? Или Пашу заметили у ее дома? В любом случае, это я подвела ее, предала. Господи, прости, прости! А дети? Детки мои дорогие, и вас я подвела, милые мои. Степушка, где ты? Хоть бы тебя миновала беда. Господи милосердный, защити их всех, и меня грешную. Дай мне сил выстоять, вырваться, вернуться!» — взывала Наталья Федоровна к небу, крохотный клочок которого казался нарисованным волшебной кистью на черной стене. Она опустилась на колени на холодный каменный пол, с исступленной верой и надеждой зашептала слова молитвы.
Никогда еще не молилась она так, с такой страстью. И стало легче. Может, Господь услышал ее и ниспослал спокойствие. Ей было нужно еще так много сил душевных и физических, чтобы пережить эту смертельную бурю. Наташа легла ничком на занозистую деревянную лавку, плевать, что ноги от середины голени висят в воздухе, и заснула.
Разбудил ее металлический скрежет и лязг. Она подняла голову. Раздался скрип проржавевших петель, и стены всколыхнулись в неровном свете пламени.
— На допрос!
Наталья посмотрела в сторону окошка. Темное. Свет факела затмил свет крохотных звездочек. «Ночью?» — возмущенно удивилась она. Поднялась, убрала с лица прядь выбившихся из прически волос. Было зябко от ночной сырости и от неизвестности.
«Слава богу, не в застенки!» — подумала Лопухина, поднимаясь вверх по крутой, выщербленной, истертой множеством ног лестнице. Следственная комиссия ждала ее в мрачном кабинете. Стараясь придать себе вид невозмутимый, Наталья Федоровна подошла к инквизиторам, присела на высокий громоздкий табурет. Вопреки упорному самоубеждению, волнение подобралось к сердцу. Сделав глубокий вдох, она выше подняла голову, прямо и даже как будто высокомерно, стала глядеть на судей. Они выдерживали мучительную паузу. Их лица и фигуры, освещенные желтым светом масляных ламп, напоминали восковые изваяния. Сидящий посредине Лесток, имевший позу величественную, подобный Зевсу, сурово смотрел в глаза женщине. Лопухина, внутренне натянувшись, как струна, выдержала этот взгляд. Статуя шелохнулась, Лесток обратился к бумагам.