— Беседовал с тобой нынче утром Андрей Иванович, мы с Никитой Юрьевичем ознакомились с твоими показаниями, — начал он нейтрально официальным тоном, — ты говорила правду?
— Да, — коротко ответила Наталья Федоровна и осталась довольна своим тоном. Голос, правда, был чуть хриплым (она кашлянула), но звучал уверенно и, главное, спокойно.
— Может, хочешь что добавить к своим показаниям? — слегка растягивая слова, продолжал медик.
— Откуда мне знать, что вы хотите знать. Спрашивайте, если что припомню, скажу.
— Спросим, — усмехнулся Лесток, — спросим.
— Да так спросим, что вспомнишь все! — неожиданно заорал Никита Юрьевич.
Наталья Федоровна в испуге посмотрела на него, но потом, совладав с нервами, перевела взгляд обратно на хирурга. Князь, почувствовав, что его выпад проигнорировали, водянистые глаза его вспыхнули лютой ненавистью.
— Ты утверждаешь, что разговоров о намерениях маркиза Ботты не вела ни с кем, а сын твой Иван, объявил, что оные ты имела с графиней Бестужевой, и дочь ее это подтвердила. Как можешь это объяснить?
«Постарались детки, нечего сказать», — в досаде нахмурилась Наталья Федоровна, судьям же неспеша ответила:
— Маркиз де Ботта высказывался очень туманно, когда я подробнее его спрашивала, отвечал: «зачем тебе это», — поэтому никаких подлинных его намерений я не знала. Оттого и показала, что ни с кем их не обсуждала. С графиней Бестужевой касалась случайно его слов, именно в силу их неопределенности. Мол, как бы чего не натворил.
— О величайшей особе государыни нашей какие поносительные слова употребляла?
— Никаких поносительных слов не говаривала, все мои слова о ее величестве были: «Суди ее бог, — но и они вырвались лишь единожды при воспоминаниях об огорчениях мною от ее величества вынесенных. — Лопухина скорбно опустила глаза.
— Муж твой присутствовал ли при разговорах с австрийским послом?
— Случалось.
— О своих намерениях маркиз говорил при нем?
— Нет.
— Сын твой объявляет другое, — предостерегающим тоном заметил Ушаков.
Княгиня сделала вид, что задумалась.
— Если такое и бывало, то, вероятно, я запамятовала. Хотя припоминается мне, как однажды Степан Васильевич выражал мне свои опасения по поводу де Ботты. Говорил: «Как бы де Ботта и, вправду, чего не сшалил». Но слышал ли он о намерениях маркиза от него лично, или от кого другого…
— Ах, ты — гадина изворотливая, сколько врать нам будешь?! — вскочил и, разбрызгивая слюну, закричал Трубецкой. Голос его, скрежещущий, как рассохшееся колесо, резал слух.
Наталья Федоровна побледнела.
— Я говорю правду, — произнесла она, чудом сохраняя внешнее спокойствие и глядя прямо ему в глаза.
Реакцию князя она не могла просчитать. Падая вперед через стол, он с силой ударил ее в лицо костлявым кулаком. Ее развернуло и отбросило в сторону. Ножки табурета подвернулись. Наталья не успела и понять, как оказалась на полу. Приступ жгучей ярости сковал ее. Даже боль пришла не сразу. Лопухина почувствовала горячую струйку, стекающую по подбородку. Тиранула рукой. Глядя на свою окровавленную кисть, глухо прошептала:
— Зря Степан не дал тебя вышвырнуть из окна!
— Что ты сказала, сука?! — Никита Юрьевич спешно и дергано обходил вокруг стола.
— Никита Юрьевич, ты слишком торопишься, — вальяжно произнес Лесток. Трубецкой, уже ухвативший женщину за волосы, обернулся к соратникам, с рычанием выдохнул. Наклонился к Наталье, повернув ее голову к себе лицом.
— Ты дождешься! — процедил он и, сильно хромая, отправился на свое место.
Караульные подняли Лопухину, усадили на табурет. Она искоса со злостью посмотрела на следователей и отвела взгляд.
— Добавить ничего не хочешь? — как ни в чем не бывало, поинтересовался хирург.
— Нет.
— Подписывай, — вроде беззаботно Лесток подсунул ей запись допроса.
— Прочитайте, что там написано, — с упрямством в голосе отозвалась арестованная княгиня.
Ушаков хмыкнул. Трубецкой скребанул желтыми ногтями по столу, но усидел.
Демидов прочитал показания. Лопухина их подписала. Гнев и возмущение придали ей сил, даже рука не дрожала на этот раз. Ее увели в камеру, а судьи-сообщники остались обсудить результаты насыщенного трудового дня.
— По-моему совсем не дурно, друзья мои, — самодовольно сказал хирург, — мы имеем целую группу лиц близких к брату вице-канцлера. Все они уже увязли обеими ногами. Кто-нибудь рано или поздно упомянет нашего непотопляемого Алексея Петровича, и мы избавимся от него раз и навсегда!
— Правда, никто не признаётся в существовании заговора, но это беда небольшая, — согласился с судьей-хирургом Ушаков, — времени у нас много, и все средства мы еще не использовали.
— Время у нас есть, но к чему откладывать достижение наших целей? — возразил, мелко кивая головой, Трубецкой. — Что мы с ними церемонничаем? Бабы эти, что одна, что другая, никакого уважения не выказывают к следствию. Молотят одну только чушь, думают, так им сойдет. — Он встал, отошел в сторону, не распрямляясь полностью в пояснице, обернулся к Лестоку с Ушаковым. — Почему бы не взять их вот так, — он выставил вперед сжатый кулак, — и не вытрясти разом все, что требуется.
— Вы торопитесь, Никита Юрьевич. Пытку тоже с головой надо использовать, — назидательно ответил Андрей Иванович. — Человек должен вначале понять, прочувствовать, что ему предстоит в случае отказа говорить. Тогда будет результат. А если сразу на него бросаться, то и проникнуться не успеет, как изумленным будет. А потом и вовсе может телом озлобиться(3). Тогда что?
— Андрей Иваныч верно говорит, — поддержал опытного инквизитора Лесток. — Вот Наташка нынче хитрила, но говорила. И мы могли бы еще поиграть, глядишь, и перехитрили бы. Никто ж никуда не гонит. К таким показаниям ни одна гуманная сволочь не придерется, а к пыточным могут. А ты ей в зубы, и что? Испугалась она? Черта с два — удила закусила! — закончил он с некоторым раздражением.
— Применили бы серьезные средства — испугалась бы, — недовольно проворчал Трубецкой. — Но, ежели вам еще поиграть охота…
— Полно огорчаться по пустякам, — сухим треском рассмеялся Ушаков, вставая. — Все путем. Деться — они никуда уже от нас не денутся. А что до пыточных показаний, то если и найдутся в России такие поборники гуманизма, то мы им рты позакрываем живо! — и зевнул он устало. — Отдыхать пора.
Было три часа ночи 27 числа июля месяца. Каково было героям нашего повествования в этот час? Спал в ту ночь, уже вторую в крепости, Иван Лопухин, свернувшись калачиком на узкой скамье, вздрагивал и просыпался от каждого шороха. Не до сна было его матери: из ярости впадала она в отчаяние и боролась с желанием закричать диким зверем. Без сна лежала на лавке Анна Гавриловна Бестужева, глядя на гаснущие в сером неровном прямоугольнике звезды: судьба посылала испытание. Найдет ли она силы пройти через него, не навредив себе и близким? В богатых, красивых домах плакали в подушки их дочери. Плакал у икон Михайло Петрович Бестужев-Рюмин. Ежились души людей на холодном ветру, а настигшая их гроза набирала силу.
Комментарий к Часть 2. Глава 10. За гранью
1) Имеется в виду Анна Леопольдовна мать Ивана VI, бывшая при своем сыне регентшей
2) В записке, прилагаемой к портрету цесаревны, предназначенной ее потенциальному жениху Морицу Саксонскому, сподвижник Петра I Лефорт писал: ””хорошо сложена, прекрасного роста; прелестное круглое лицо, глаза, полные воробьиного сока, свежий цвет лица и красивая грудь”.
3) На языке того времени это означало: “станет нечувствительным к боли”
========== Часть 2. Глава 11. Злодей ==========
Погода в Петербурге переменчива: то сияет на небе теплое, ласковое солнце, высоко от земли не поднимается, льнет к ней, ласкает, высвечивает всю яркость красок; то вдруг соберутся рыхлые, напитанные влагой тучи, затянут небо, и блекнет пейзаж, лишенный задорного света. Полдень двадцать седьмого июля выдался хмурый и бесцветный. Дождя не было. Клубами висел туман, пробирался под одежду, оседал на рыжих локонах Елизаветы Петровны. Это был не тот огненно-рыжий цвет, вспыхивавший в другие, залитые лучами ярила дни или горящие пламенем свечей ночи, который пленял взор мужчин, восхищавшихся императрицей не долга ради, а от чистого сердца. Сейчас это была безрадостная рыжина, как та, которая одевает чешуйчатой шубой погибающее в лапах коррозии железо. А мрачная серость неба разлилась в больших глазах, когда-то лазоревых.