Елизавета захлопнула складное инкрустированное бриллиантами зеркальце и убрала его в маленькую расшитую бисером из янтаря сумочку. Отражение усугубило и без того сумрачное состояние мыслей. Она, поджав губы, откинулась на парчовые подушки кареты, с досадой задернула занавеску. Обычно беззаботная и веселая императрица не знала покоя почти целую неделю. Этот новый заговор вселил лютое негодование в ее душу. Елизавету не успокаивали ни доклады следователей обо всех подробностях дела, ни елейные речи любимых статс-дам — чесальщиц пяток, которые заверяли ее в том, что никто не сочувствует преступникам. Монархиня решила лично присутствовать на допросах, предупредив заблаговременно судей о том, чтоб не применяли при ней к заключенным никакого пристрастия. Она не решилась последовать примеру отца и лично производить дознание, а намеривалась быть при том инкогнито, находясь в закрытой шторкой нише.
У ворот полицейского ведомства встречал сам хозяин — Андрей Иванович Ушаков. Он самолично распахнул дверцу кареты, лицо его изображало вполне естественнообразную улыбку подобострастия, тонкая кожа мелко морщинилась на щеках и у глаз. Глава Тайной канцелярии, согнувшись в поклоне, галантным жестом протянул руку.
— Ваше величество, какая честь для нас ваш визит. Сияние ваших прекрасных глаз просто озаряет наше ведомство божественным светом, — сказал он, целуя кисть императрицы, затянутую в тонкую, золотого газа перчатку, через которую просвечивалась молочно-белая кожа.
— Полно, Андрей Иваныч, — снисходительно улыбнулась Елизавета, — сам знаешь, я приехала не для того, чтобы выслушивать комплименты.
— Конечно, я помню о тех неприятных обстоятельствах, коим мы, однако, обязаны столь высокой радостью вашего посещения. Но сии слова не суть комплименты, а произошли от искреннего сердца. И я надеюсь, вы простите мне мою слабость в том, что невольно не сумел сдержать своего восхищения, — полицейский прижал руку к топорщащейся кружевами груди.
— Ладно уж, веди в свою вотчину.
У крутой лестницы, идущей в подземную часть здания, превышающую ту, которая доступна взгляду снаружи в несколько раз, Ушаков вновь обратился к императрице.
— Пожалуйте ручку, ваше величество. Сии апартаменты предназначены для преступников и злодеев. А перед вашей величайшей особой мне право неловко за столь неприглядное убранство.
— Не суетись, Андрей Иваныч, я как-нибудь перетерплю неудобство. Не драпировать же тебе, в самом деле, стены в шелка для лиходеев, — ответила недобрым голосом Елизавета, опираясь на локоть инквизитора одной рукой, а другой придерживая пышные юбки.
— Ей богу, Елизавета Петровна, ваша мудрость не уступает величием вашей несравненной красоте! — вновь расплылся в улыбке Ушаков, проходя со своей величественной спутницей по длинным, извивающимся, темным коридорам. Свет факела выдергивал из темноты бугристые, замшелые стены, толстые, обитые железом двери с проржавевшими засовами. За этими дверями находились камеры, в которых иной раз по многу лет томились узники, пока их дела, заводимые по любому доносу, пылились в рассохшихся ящиках чиновничьих столов. Люди не видели солнечного света, теряли чувство времени, покрывались язвами, сходили с ума, а полицейским было просто не до них. То и дело, раскрывались важные политические заговоры, за которыми с успехом охотился Лесток. Во время крупной «охоты на ведьм», легко позабыть о деле какого-нибудь мелкого помещика или мещанина, и суждено тогда тому сгинуть в затхлом подземелье, так и не дождавшись суда. В таком сравнении даже незаслуженная экзекуция, ссылка, каторга могли представляться своего рода удачей.
Имелись помещения и с другим предназначением. В них не держали узников. В них производили допросы. Они представляли собой просторные каменные мешки, иногда с глубокими нишами в стенах. Их непременными атрибутами были два стола: один для судей, другой для пыточных инструментов, и деревянная конструкция в виде огромной буквы «п» — дыба. Через ее перекладину бросалась веревка, на которой и подвешивали горемычных преступников. Назывались такие залы, приводившие в трепет любого обывателя XVIII века, застенками.
В одном из таких застенков дожидались высокую гостью Лесток, Трубецкой и секретарь Демидов. Вскочив со своих мест, склонились в поклоне, милостиво были допущены к руке. Лесток, подхватив Елизавету Петровну под локоть, повел показывать место, отведенное для ее тайного нахождения, рассыпался в извинениях за недостойное императрицы оснащение. Он отдернул сетчатую штору. В углублении в стене стояло мягкое, чистое кресло с двумя небольшими шелковыми подушками. Перед ним обитый мехом пуфик для ног. С правого боку небольшой столик с двумя вазами: с фруктами и сладостями, кувшином с водой, фарфоровым кофейником, хрустальным фужером и фарфоровой кофейной парой. Через частую сетку шторы Елизавета могла хорошо видеть освещенного факелами заключенного, оставаясь при том недоступной его зрению.
— Наставили угощений, будто я не на допрос пришла, а в театр пьеску амурную поглядеть, — пожурила следователей Елизавета Петровна.
— Надеялись скрасить ваше пребывание в этом недостойном вашей милости месте, — растерянно извинялся Ушаков.
— Я не забуду ваше радение и заботу, но, пожалуй, давайте начинать.
Елизавета устроилась в кресле поудобнее, взяла с вазы небольшое бисквитное пирожное с воздушным кремом.
Лесток аккуратно задернул шторку. Ввели жалкого, растрепанного, перемазанного сырой тюремной грязью Ивана Лопухина. До этого его допрашивали наверху, но в этот раз привели в застенок. Он вошел сгорбившись, затравленно озираясь по сторонам, взгляд его наткнулся на дыбу и приклеился к ней. Глаза качнувшегося в сторону узника округлились. Окрик охранника несколько умалил оцепенение. Иван повернул бледное лицо к судьям, начался допрос.
— Как ты, я уже вижу, понял, мы не намерены с тобой в бирюльки играть, — начал Ушаков. — Скажешь правду — будешь невредим, нет — познакомишься с палачом. Понял? Будешь говорить?
— Да, — почти беззвучно открыл рот Иван, как рыба, выброшенная на берег.
Елизавета с усилием проглотила кусочек пирожного, откинулась на спинку кресла. Недоеденное лакомство таяло у нее в пальцах. Сжав губы, не отрываясь, смотрела она на заговорщика. — Юнец. Почти мальчишка, а какой злодей!
— Усердно желал, чтоб принцессе Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле… принца Иоанна называл императором, потому что любил… злословил про императрицу о ее незаконности, о беременности… — не успевая перехватывать воздух, быстро говорил Иван, кусал дрожащие губы, выслушивая очередной вопрос судей.
— От кого эти слова поносительные слыхал?
— О незаконности государыни, о беременности говорил мне отец, а о перевороте, который незаконно возвел Елизавету Петровну на престол, слыхал от матери…
Кремовое пирожное, сильно стаяв, выскользнуло из тонких, холеных пальцев, упало прямо на парчовый модест. Елизавета в гневе смахнула его на пол, размазав еще больше уродливое жирное пятно.
— Продолжай, — твердо приказывал Ушаков. — Какие, кроме показанных тобой, речи слыхал от родителей касательно переворота в государстве нашем? От кого знаешь об умыслах де Ботты? Мать твоя почему, забыв обязанности свои, ко двору не ездила?
— Об умыслах де Ботты матушка сказывала… ко двору не ездила по неимению парадного платья… — Иван кусал губы и морщил лоб. — Не упомню от кого слыхал, от матери или от графини Бестужевой, что де Ботта говорил: «я бы и своих денег не пожалел на то употребить, чтобы сыскать случай, освободить прежних министров…» Бестужева говорила: «Ох, Натальюшка! Ботта-то, хоть и страшен, а иногда и увеселит!»